Ее многочисленными имениями управлял Чернобай, из ее же крепостных, наживший себе несколько домов в Москве, а всем хозяйством заправляла дальняя родственница Мария Тихоновна Перская[42]. Все доходы с имений привозились и сдавались Марии Тихоновне, в комнате которой стоял комод, куда ссыпались деньги по ящикам по качеству монеты, и, наверное, Мария Тихоновна сама не знала хорошенько, сколько ссыпалось в комод и сколько из него расходовалось. Беспорядок и воровство в доме были так велики, что под конец жизни Анны Ивановны все серебро, которого было немало, было заложено. Оно выкупалось из ломбарда, когда давался какой-нибудь обед, и на другой день снова закладывалось. После ссылки сына ее в Сибирь разорение пошло так быстро, что в 1830-х годах Анна Ивановна жила уже на квартире, продав свой пышный дом и дачу в Сокольниках[43], а когда она умерла, в 1842 г., то печем было похоронить ее, и расходы на похороны были сделаны Алексеем Григорьевичем Тепловым, женившемся на ее внучке, дочери моей, Александре Ивановне[44].

Но когда я попала в 1826 году в дом старухи Анны Ивановны Анненковой, то у нее всего было так много, что комнаты, где хранились эти богатства, были похожи на магазины. Одних платьев счетом было до 5 тысяч. Для них велась особенная книга, с приложением образчиков, по которым Анна Ивановна назначала, какое платье желала надеть. Два сундука были наполнены самыми редкими кружевами ценностью в 100 тысяч рублей. Целая комната была занята разными дорогими мехами, привезенными, как говорили, из Сибири. Анна Ивановна страшно любила наряжаться, забирала очень много по магазинам, особенно в английском, который был тогда в моде и где она пользовалась безграничным кредитом, так как магазину было известно, что в Лондонском банке находится громадный капитал, на который она имела право. Когда ей нравились какие-нибудь материи, то покупала целыми кусками, чтобы у других не было подобных. Когда я ее узнала, она была окружена ореолом величия, к ней ездила вся Москва, и, между прочим, бывал часто митрополит московский Филарет, который в 1827 году меня напутствовал, когда я уезжала в Сибирь. Эта бездушная женщина была неимоверно строга с своим сыном, и он являлся к ней не иначе, как затянутый в мундир, и постигшее его несчастье нисколько не расшевелило ее. Она не сделала ни шагу для того, чтобы утешить его или облегчить его участь. Только из тщеславия или гордости, пока сын ее был в крепости, послала она серьги дочери Подушкина, оцененные в 5 тысяч[45]. Когда узнала, что я собираюсь в Петербург, чтобы видеть ее сына, она сделала все, чтобы отклонить меня от этой поездки. Ко мне явилась одна из ее приближенных (Караулова) и всячески уговаривала не ездить, уверяя, что я этим много могу повредить Ивану Александровичу (что так как я француженка, будут думать, что я либералка, и что это может много повредить ее сыну)[46].

Между тем человек, которого я посылала в Петербург, вернулся и, конечно, не привез мне ничего утешительного. Сердце разрывалось, я стремилась к любимому мною человеку и не могла вырваться из Москвы, где приковала меня страшная нужда. Мне положительно печем было существовать, и я должна была усиленно работать, чтобы не умереть с голоду, а у меня на руках были еще люди, которые раньше служили Ивану Александровичу и которых мне жаль было распустить. Таким образом я прожила своими трудами до марта месяца 1826 г. В марте месяце приехал ко мне Стремоухое, брат того, который был прежде, и сообщил, что видел Ивана Александровича в Главном штабе, что дал ему слово повидать меня и сколько возможно успокоить, но между тем Стремоухов предупредил меня, что дела принимают более серьезный оборот, и что у Ивана Александровича остается мало надежды на освобождение. От меня Стремоухов пошел к Анне Ивановне, чтобы сказать ей, что сын ее нуждается во всем. Он в то время был без белья, без платья и даже без сапог, а деньги, которые он имел с собою, истощились. Но все это нисколько не потревожило бездушную старуху. Она приняла Стремоухова по-боярски, заставила долго ждать себя, вышла, сопровождаемая целою свитой приживалок, и объявила, что вещи сына ее находятся в кавалергардских казармах и что там, вероятно, есть все, что ему нужно. Стремоухов вернулся ко мне, возмущенный таким приемом до глубины души.

Тогда я начала собирать все, что могла найти, добилась несколько белья, разных мелочей, везде вышила и нацарапала свое имя «Pauline» и наконец достала его любимый халат и отправила это все ему через Стремоухова. Но так как халат был очень красивый и дорогой, то не дошел до узника. Плац-майор крепости Подушкин нашел, что халат хорош и для него («Об сентенции» — заметка в рукописи).

С тех пор, как был у меня Стремоухов, до июля месяца, т. е. до объявления приговора, происшедшего 13 июля 1826 г., я не имела никаких известий об Иване Александровиче[47]. Приговор в Москве произвел страшное впечатление, снова все впали в глубокое уныние. Ко мне с этой ужасной новостью прибежал Затрапезный. Этот человек был страшный пьяница, нигде не служил и жил только тем, что ему давал Иван Александрович. Когда он прибежал ко мне, я тотчас же послала человека в типографию с 25-рублевою ассигнацией, и человек возвратился с только что напечатанным листом, так что он был еще сырой. Затрапезный читал мне (ругая правительство) и заливался слезами.

Интересно, как было сообщено узникам о приговоре. Родственникам и женам было разрешено видеться с ними раз в педелю, и жены под разными предлогами, а иногда переодетые, беспрестанно пробирались в крепость. Когда сделалось известным более или менее, к чему будут приговорены заключенные, тогда Фонвизина и, кажется, Давыдова, переодетые, отправились пройтись по стене, окружающей крепость, по которой, как известно, совершался раз в год крестный ход в один из весенних праздников. Так как они были одеты в простое платье, то часовые не обратили на них внимания. Они, держась на известном расстоянии, стали как будто перекликаться, и наконец Фонвизина прокричала: «Les sentences seront terribles. mais les peines seront commuees» («Приговор будет ужасен, но наказание будет смягчено»). В ответ на эти слова разнесся страшный гул по казематам. Узники отвечали: «Merci».

Что касается меня лично, то мне было очень нелегко пробираться в крепость, так как я на это не имела права ни родственницы, ни жены, и мне стоило больших усилий и денег всякий раз, как я добивалась свидания с Иваном Александровичем.

Пока я оставалась в Москве, горе осаждало меня со всех сторон. Господь послал мне столько испытаний в это время, что теперь (1861 г.), когда я вспоминаю все, то удивляюсь, что может вынести иногда женщина! 11 апреля 1826 г. у меня родилась дочь, после чего я жестоко захворала и слегла на 3 месяца в постель. 6 недель я лежала при смерти, потому что молоко бросилось в голову. Желая кормить своего ребенка, я нажила себе грудницу. Страдания были жестокие, увеличенные, конечно, душевными скорбями и тревогами, но самое ужасное было то, что я не могла работать, и потому впадала с каждым днем все более в нужду. (Квартиру нанимала я на канаве, которой уже нет теперь, у Кузнецкого моста, в доме Шора, а недалеко от меня жила твоя бабушка в своем пышном и богатом доме). Между тем все меня оставили, все знакомые, в которых я думала видеть много друзей, отвернулись от меня. И только одна француженка, старушка Шарпантье, меня не покидала и ухаживала за мной, как за своей родной дочерью, да еще одно прелестное существо, молодая девушка из горничных Анны Ивановны, ходила ко мне. Однажды она принесла с собой портрет ее молодого барина и поставила в ногах у меня на кровати, пока я задремала. Проснувшись и увидя портрет, я залилась слезами (Вчера я не могла продолжать записывать. Несмотря на то, что мать говорила о давно прошедшем, она так живо описывала мне свое тогдашнее безотрадное положение, свои страдания, тоску, заботы, что слезы наконец задушили меня, и перо выпало из рук. Мы так с нею увлеклись, что просидели далеко за полночь. В доме было тихо, все спали, и мы оставались одни совершенно Она говорила откровенно, с увлечением, и я бы дорого дала, чтобы точнее и яснее передать все, что от нее слышала. Но те, кто будут пробегать эти строки, поймут, вероятно, так же, как и я, что должна была испытать молодая женщина, покинутая всеми, без вести о любимом человеке, с маленьким ребенком на руках, поймут также и то, сколько нужно было ей твердости и силы характера, чтобы, едва оправившись от жестокой болезни, приниматься опять за работу и работать не шутя, для препровождения времени, а работать настойчиво, с упорством, так, чтобы заработать достаточно денег для выкупа своих шалей и бриллиантов, с намерением продать это все потом и на вырученные деньги ехать в Петербург отыскивать отца моего. (Вставка О. И. Ивановой в рукописи.)). Кажется, через эту девушку дошли, наконец, слухи до Анны Ивановны о моем ужасном положении. Не знаю, была ли она этим тронута или опять-таки из тщеславия, но она прислала мне 600 рублей. Первое мое движение было не принимать деньги, но старушка Шарпантье не позволила мне сделать эту глупость.