Поднявшийся с полудня ветер к вечеру усилился. Море штормило. Начался снегопад. Крупные хлопья снега покрыли все вокруг плотным белым ковром.
Сменяя друг друга, напряженно всматривались мы в разбушевавшееся море, время от времени подавая условленные сигналы лучом карманного фонарика. Но все напрасно. Шлюпка не подходила. В томительном ожидании проходили часы. Как потом выяснилось, шхуну за нами посылали. Однако командир ошибся в определении места, [51] наших сигналов не увидел и ни с чем возвратился в Севастополь.
Наконец стало рассветать. Как это было ни обидно, однако нам не оставалось ничего другого, как пережидать наступавший день здесь, на берегу. Идти к своей базе было далеко, и к тому же следы на снегу могли бы нас выдать врагу. Доели взятые с собой консервы и улеглись, накрывшись маскхалатами, благо вокруг нас ветер сдул с камней снег. Один день после высадки уже просидели здесь, просидим и второй, решили мы.
Но на этот раз нам не повезло... К вечеру на берегу показался вражеский патруль. Несколько гитлеровцев, спустившись к урезу воды, шли в нашу сторону. Боя было не избежать.
— Патроны и гранаты беречь! — скомандовал я вполголоса.
Когда патруль был от наших камней в десяти — пятнадцати шагах, гитлеровский ефрейтор заметил нас и, вскинув автомат, крикнул:
— Хальт!..
Это «хальт» было последним словом в жизни ефрейтора. Короткая очередь скосила его и еще двух врагов. Остальные, укрывшись за камни, открыли ответный огонь. С ними мы разделались бы быстро, но, как оказалось, вдоль обрывистого берега, поднимавшегося над галечным пляжем на три — четыре метра, проходил еще один вражеский патруль. Услышав выстрелы, гитлеровцы подбежали к краю обрыва. Прямо над нами показалась фигура в зеленовато-серой шинели.
— Не подсматривай, не будь любопытным! — проговорил Гончаров, выпуская по нему очередь.
Взмахнув руками, гитлеровец свалился с четырехметровой высоты. Больше над обрывом берега уже никто не показывался, но оттуда на нас посыпались гранаты.
— Я свой, я свой! — закричал взятый нами в плен гитлеровский капитан медицинской службы и кинулся было бежать.
— Не торопись, капитан! — Чуть приподнявшись, Буфалов выстрелил в него из пистолета. Но тотчас же и сам, тихо застонав, привалился к камню.
— Саша, что с тобой?..
— Руку, мичман... [52]
Рядом разорвалась граната, и Буфалов не договорил. Из маленькой ранки на лбу потекла тонкая струйка крови. Через несколько минут ранило Захарова. Тихо вскрикнув, он съежился и схватился за живот. Словно раскаленная игла вонзилась мне в плечо... Оставаться здесь было нельзя. Если на звуки перестрелки к врагу подойдет подкрепление, тогда ни один из нас не останется в живых. Пока шел бой с залегшими неподалеку гитлеровцами, я вывел из строя рацию, уничтожил шифр, и, убедившись, что все враги на берегу убиты, мы, подхватив под руки Захарова, перебежали под самую скалу. Там летящие сверху гранаты были уже не так страшны.
— Гончаров, вы останетесь здесь. Патронов и гранат не жалейте. Там, наверху, не должны знать, что мы ушли. Потом догоняйте нас в балке...
Нам нужно было добраться до места, где обрывистый берег, словно ножом, разрезала глубокая балка, выходящая к самому пляжу. Если гитлеровцы не догадались или еще не успели занять эту балку, то, пройдя вдоль берега двести — двести пятьдесят метров, мы могли выйти в горы. Там врагу пришлось бы уже поискать нас, тем более что день клонился к вечеру.
Паля из автоматов, швыряя гранаты, выкрикивая какие-то слова, Гончаров и в самом деле устроил такой «концерт», что гитлеровцы на скале, не видя пляжа, не могли и подумать, что внизу остался всего лишь один человек. Мы же, поддерживая Захарова, спешили к спасительной балке. Отправленный предварительно в разведку Марков, возвратившись, доложил, что она свободна.
— Чуть не до половины дошел. Никого нет. Тихо...
Тем лучше. Мы прибавили шагу. Нужно было торопиться, пока гитлеровцы не догадались и не заняли балку. За ее крутыми, откосами звуки выстрелов и взрывы гранат были еле слышны.
Вскоре нас догнал запыхавшийся Гончаров.
— Минут десять — пятнадцать, я думаю, гитлеровцы не решатся и носа высунуть! — выпалил он.
Пятнадцать минут! Как они были нам нужны!
Балка вывела нас на плато. Оставалось метров полтораста до первых кустов. Ползти с раненой рукой было очень трудно. Каждое движение отдавалось в предплечье острой болью. Можно себе представить, что испытывал раненный в живот Захаров. Но, понимая, что дорога каждая [53] секунда, он даже ни разу не застонал. И только когда мы были уже в кустах, Василий, без сил свалившись на землю, с трудом прошептал:
— Не могу больше... Идите... Из-за меня все погибнете...
— Послушай, дай слово сказать, начальник, — затараторил молчавший до сих пор татарин. — Зачем Вася здесь оставаться?.. В мой дом пойдем. Тут недалеко. Никто не заметит...
— А пройдете?..
— Почему не пройдем?.. Пройдем...Предложение Ахмета показалось нам заманчивым.
Местный житель, он знал все тропинки и действительно мог спасти Захарова. Посоветовавшись, мы согласились. Кто бы мог подумать в тот миг, что мы прощались со своим боевым другом навсегда! В тот же вечер Ахмет передал Захарова в руки гитлеровцев. Перенеся нечеловеческие пытки, но так и не сказав ни слова врагу, Василий был расстрелян. Когда спустя несколько дней после нашего возвращения в Севастополь специальная группа разведчиков, ходившая в тыл гитлеровцев за Захаровым, притащила в отряд Ахмета, он валялся в ногах, моля о пощаде. Но его ждала участь, которая в конце концов неминуемо постигает всякого предателя.
...Едва только, взвалив на плечи Захарова, Ахмет скрылся в кустарнике и стал пробираться к лесу, наблюдавший за берегом Марков шепотом доложил:
— Идут...
Убедившись, что их обманули, гитлеровцы решили прочесать лес. К этому времени их собралось уже более взвода. Рассыпавшись цепью, они медленно двигались в нашу сторону. Взвод против четверых!.. Тем не менее нам нужно было принимать бой, чтобы задержать врага и дать возможность уйти Захарову и Ахмету.
— Тут неподалеку канава, — сказал, подползая, Гончаров. — Для настоящего окопа, правда, мелковата, но все же укрытие. Далеко тянется...
Перебравшись в канаву, размытую, должно быть, одним из бурных весенних ручьев, бегущих к морю с окружающих Южный берег Крыма высоких гор, мы стали ждать, когда гитлеровцы подойдут поближе. Томительно тянутся минута за минутой. Наконец по моей команде даем короткие очереди из автоматов, и враги падают на [54] присыпанную снегом землю. Многие из них больше уже никогда не поднимутся, а оставшиеся в живых открывают ожесточенный ответный огонь. Им боеприпасы жалеть не нужно, а у нас на строгом учете каждый патрон.
Воспользовавшись тем, что враг залег, мы ползем вдоль канавы еще метров на двадцать ближе к лесу и, дождавшись, когда гитлеровцы снова поднимаются в атаку, опять даем короткие меткие очереди.
Так повторяется много раз.
Но вот начал вступать в свои права наш «союзник» — ранний зимний вечер. Это заставило гитлеровцев быть еще более осторожными.
Минут через сорок, благополучно оторвавшись от врага, нам удалось добраться до леса и спрятаться под огромным валуном. Несколько раз совсем неподалеку слышались голоса гитлеровцев, но обнаружить нас им все же не удалось. Наконец все стихло. Уверенные, должно быть, что нам все равно некуда деваться, гитлеровцы решили отложить поиск до утра.
В нашем распоряжении оставалось всего лишь несколько часов, в течение которых мы должны были найти какой-то путь к спасению.
После полуночи, перевязав раненое плечо, я повел группу через шоссе. Мы благополучно подошли к подножию гор, отгораживающих своими четырехсотметровыми обрывами Южный берег Крыма. Гитлеровцам и в голову не придет, что мы можем взобраться на такую высоту.
Сняв поясные ремни и используя их как веревку, мы выбрали не очень крутой обрыв и начали цепочкой подъем. Впереди шел Гончаров. Нащупав рукой выше себя выступ, на котором можно удержаться, он взбирается на него и подтягивает за ремень на свое прежнее место Булычева. Тот, в свою очередь, — Маркова, а Марков уже меня. Не раз то один, то другой из нас срывался. Тогда остальные, упираясь в скалу руками и ногами, удерживали его. Так, с трудом отвоевывая каждый метр, мы взбирались все выше и выше.