— Постой минутку. Или вместе зайдем?

— Иди один, — она отвернулась.

Во всех селениях Севера действует сухой закон. Лишь раз в неделю выдают (то есть продают) по бутылке на каждого брата — любое пойло, что в магазине. Но на гостей этот закон не распространяется, им делают поблажку. Зайдя, я сразу увидел большие бутылки с характерной наклейкой. Бренди, совсем неплохо, подарок братской страны. Взяв одну, кое-какую закуску и с десяток сырых яиц (помогает!), я с чувством облегчения защелкнул портфель. Теперь можно хоть к черту на рога.

Уала встретила меня коротким настороженным взглядом и быстро пошла вперед. Я думал, что она поведет меня в какой-нибудь дом, к своим близким или дальним родственникам (тут все повязаны родством), но она вышла из селения и направилась по длинной песчаной косе лагуны. Ее ножки в джинсах и спортивных кедах быстро мелькали впереди, оставляя в слепящем песке на диво маленькие следы. Скоро коса кончилась, пошли неровные камни, а потом и вовсе валуны, по которым пришлось прыгать, и я заботился о том, чтобы в портфеле не образовалась яичница. Куда Уала ведет? Но не стоило мельтешить, задавать ненужные вопросы. Да и не в моем это характере. Куда бы ни вела, все равно приведет. Не в дом, так в тундру, и, может быть, что-то расскажет. Это самое разумное — в тундре не подслушаешь.

И все-таки она привела меня в дом.

Но такого дома никто и нигде на земле не видел. Едва мы повернули за мысок, в глаза сверкнуло радужным сиянием — в первый миг я подумал, что это глыба нерастаявшего льда, выброшенная на берег. Но уж очень нестерпимо и необычно она сверкала и переливалась разноцветными огнями. Я так и застыл.

— Ну что же ты? — она повернулась ко мне с ясной улыбкой. — Это дом Вити Семкина. Он сам построил.

Дом из бутылок. Они были уложены одна к другой горлышками наружу и скреплены цементом. Медленно приближаясь, я во все глаза рассматривал дивное сооружение, потом обошел его со всех сторон. Тонкая, продуманная работа. Фундамент из подогнанных один к одному гранитных обломков. Фронтон из прозрачных бутылок, боковые стены из зеленых, задняя из коричневых. Остроконечная крыша из тяжелых «бомб», уложенных на толстые доски, — виднелись их короткие торцы. Дверь арочная, изнутри висят обрывки моржовой кожи — видимо, закрывалась как полог.

— Что же это, а? — ошарашено бормотал я.

— Что?

Она взяла меня за руку и ввела внутрь. Там царил разноцветный полумрак, играли блики — солнце светило в заднюю и боковую стенки. Грубо сколоченный топчан, у входа чернело давнее кострище, донышки бутылок на стенах кое-где закопчены.

Она стояла у задней стены, и на лице ее лежали опаловые отсветы. Я без сил опустился на топчан.

— Рассказывай, — еле выдавил.

— Говорят, ты уже не раз бывал на Севере…

— Жил.

— Помнишь, в шестидесятые годы бутылки не принимали в наших магазинах. Их просто выбрасывали где попало.

— Как не помнить. Тогда еще в городах были стеклянные свалки. Когда я околачивался в Певеке, в общежитии, уборщица каждое утро лаялась, выволакивая корзины бутылок.

— Вот-вот. И у нас тут была стеклянная свалка. А в это время в Лорино бичевал один веселый парень Витя Семкин, бывший архитектор. А может, художник. Сколько его помню, он всегда улыбался, никогда не унывал. Как-то привезли цемент в мешках и свалили на берегу, оказался не нужен. Вот Витя и решил построить дом. Сначала один носил сюда цемент и бутылки, а потом, когда увидели, что он делает, все ребятишки стали помогать ему носить бутылки. И я тоже носила… Он говорил, что строит дом для нас, веселый стеклянный дом. И построил. Все лето каждый день мы прибегали сюда и слушали, как Витя рассказывает нам сказки и разные веселые истории. Когда дул ветер, горлышки бутылок свистели на разные лады, и он говорил, что дом поет. Мы называли его поющим домом. Приходили и взрослые, приносили вино, пели, танцевали… Слушали, как поет дом. Иногда он пел страшно.

Она замолчала.

— Где же он? Этот Семкин?

— Исчез куда-то… — в ее голосе явно чувствовалась горечь. — В стеклянном доме зимой не проживешь. Нарисовал много плакатов для совхоза и подался с последним пароходом. А мы все прибегали и ждали, что он вернется…

— Ты любила его? — пораженный неожиданной догадкой, спросил я. Она вздрогнула, будто ее стегнули. Потом опять светло улыбнулась.

— Да, любила. Только я тогда была маленькой… Он первый, кого я полюбила.

Мы прислушались. Поднимался ветерок, и дом загудел, вроде зашевелился. Орган… невиданный орган. Стало жутковато.

— Смотри, — она нашла в углу тряпку и стала протирать заднюю стену. Кое-где в ней оказались вкрапления белых бутылок и эти белые образовали слова: «Берегись благополучия».

— Он говорил: вот это запомните. И я запомнила…

Я подошел к ней, и она сразу же прислонилась ко мне чуткой длинной спиной, прижалась тесно-тесно. Потом, закинув руки, как тогда в танце, обхватила меня руками за шею и подняла лицо с закрытыми глазами. Наш поцелуй длился долго, потом она рывком отстранилась и глубоко вздохнула:

— Идем, идем отсюда скорее!

И мы пошли в тундру. В последний раз я оглянулся на дивный стеклянный дом, сверкавший в лучах солнца. Потом сияние исчезло за холмом, но долго еще слышалось низкое разноголосое гудение, словно под землей стонали души алкашей.

Остановились на самой вершине — тут обдувал ветерок, уносил прочь назойливых и свирепых северных комаров. Из веток стланика и мха разожгли небольшой дымокур, и я выложил из портфеля все, что там было. Два яйца все же раздавились, я осторожно выбросил их.

Уала села, вытянув ноги, и я вновь поразился перемене в ее глазах: теперь взгляд их был ласковым, даже нежным. Раза два или три, пока мы раскладывали закуску, она своей смуглой крепкой рукой накрывала мою руку и так некоторое время держала, будто пыталась передать что-то сокровенное, что нельзя и словами выразить. И совсем притихла, словно и не была никогда дерзкой, отчаянной и колючей.

— Ой, — сказала она беспомощно. — А стаканов-то нет. Я из горлышка не умею…

— Велико умение, — проворчал я, надломил одно яйцо, выпил, потом то же проделал со вторым. Протянул ей:

— Рюмки небольшие, но емкие. Пить можно.

Она повертела в руках «рюмку» и заискрившимися глазами взглянула на меня:

— Чем всегда нравились мне настоящие мужчины… найдут выход из любого положения.

— Ты не видала меня в понедельник утром, — пробормотал я смущенно. — Вот тогда действительно приходится искать выход…

Издали донесся рокот мотора, и в небе показался вертолет с красной полосой на борту. Он тянул в сторону Эгвекинота. Нефтеразведчики, очередная смена. Давно ищут тут нефть и газ. Какому-то начальнику не терпелось прогреметь, и к празднику был зажжен факел газа, полетел цветастый рапорт: «Есть северный газ!» Но едва телетайпы отстучали рапорт, как факел потух, — газа оказалось на баллон или два… Сколько таких рапортовщиков отсверкало…

Хорошо было лежать вот так и бездумно глядеть в глубокое небо, и слушать легкий замирающий стрекот вдали. Наконец вокруг снова сомкнулся океан тишины.

Я наполнил «рюмки».

— За Витю Семкина!

Она благодарно кивнула головой. И, только выпила, я снова налил:

— За Петровича!

Она выпила и сломала рюмку. Сжала пальцы так, что костяшки побелели.

— До сих пор стоит в глазах все. Мне сказали, не помню, как и бежала. На лестничной площадке уже дежурили… я растолкала всех, ворвалась в комнату и увидела… — она крепко зажмурила глаза.

— А они стоят, смотрят — сытые, благополучные… Я закричала: «Это вы его убили! Убийцы!» Схватила что-то, но меня вытащили из квартиры.

Я молчал.

— Ты не думай, у нас с ним ничего. Он это… болел чем-то, припадки…

Это мне уже было известно.

— И ему нельзя было жениться, нельзя иметь детей. Я его жалела… и любила, он был настоящий мужчина. Если бы предложил, пошла бы за него с радостью. Но он не предложил, а те просчитались…