Гид показывает немногочисленным, одураченным роскошными проспектами, туристам дворец правосудия и искалеченную Фемиду, объясняя по гениальному указанию мэра, что статуя с дефектами потому, что является оригиналом древнегреческой скульптуры, найденной при раскопках в Афинах и приобретенной городскими властями, не скупившимися для народного блага.

Далее гид с восторгом рассказывает историю борьбы за независимость и свободу города, полученные в результате битвы, выигранной великим стратегом и полководцем Тэлем Эшо, не менее великим, чем Александр Македонский и Наполеон. История в изложении гида занимала времен не менее часа и туристы, потерявшие надежду выбраться из города засветло, обреченно смотрят на медного полководца в генеральском мундире, неловко сидящем на жеребце более приспособленном для перевоза тяжелых грузов. Вполне вероятно, что во время сражения под генералом был горячий арабский скакун, но город поскупился и заказал памятник скульптору, который брал дешево и качество его работы соответствовало оплате за нее.

Медное лицо всадника с подтеками сырой зелени и недобрым взглядом пересекает косая зарезанная улыбка. Левой медной рукой генерал натягивает медные поводья, а в правой, вытянутой, держит шпагу, свирепо протыкая ею заходящее солнце. Конь не поддается всаднику и только делает вид, что оторвал передние копыта от постамента. Это явно злит генерала и туристы отворачивают спекшиеся на жаре лица, не выдерживая тяжелого взгляда.

История победы Дортинга в рассказе гида передается таким образом: «Двадцать третьего сентября 1789 года колониальные войска англичан под предводительством графа Эбера подошли к восставшему Дортингу, угрожая истребить всех от мала до велика. Комитет борьбы за независимость города в панике собрался на очередное заседание. Послышались предложения сдаться на милость победителя. Тогда поднялся генерал Эшо.

— Будем драться до победы! Я все сказал, — сурово произнес он, и лаза его горели жаждой битвы и славы, — завтра я поведу войско против Эбера и Дортинг навечно покроет себя неувядаемой славой.

— Да поможет нам бог! — хором крикнули члены комитета, а председатель вытер обшлагом бархатного камзола слезу благодарности и признательности.

Не успело солнце смягчить густую темень ночи, как Тэль Эшо вывел квадратные легионы кавалерии и пехоты навстречу смерти или бессмертию. На возвышенности ему соорудили шатер и он, сидя на барабане, рассматривал в подзорную трубу фирмы „Рант и К°“ неподвижный лагерь противника, жаждущий насилия и женщин Дортинга. Впоследствии эту бессмертную позу перенял Наполеон.

Под звуки кларнета фирмы „Барроу и Сыновья“ войско Дортинга двинулось вперед. В созвышенности голубые мундиры пехоты были похожи на капли дождя на золотом поле предстоящего сражения.

Битва была беспримерной в истории войн. Убитые лежали по всему полю так плотно, что последующие ряды шли по трупам своих товарищей. Тогда Тэль Эшо вывел кавалерию и был впереди на чистокровном арабском скакуне. Он пронзил ряды неприятеля, как молния пронзает сгусток ночи, он расчистил коридор, по которому гранитно неслась вдохновленная беспримерной отвагой полководца его кавалерия. Эбер дрогнул, серые мундиры английских кавалеристов повернули лошадей, спасаясь от карающей шпаги генерала Эшо. Сам граф Эбер едва унес ноги, бросив на поле битвы личное оружие.

Председатель комитета за независимость Дортинга встретил Тэля Эшо во главе благодарных горожан и не в силах был сдержать слезы нахлынувших чувств к великому сыну города. Тэлю Эшо еще при жизни воздвигнули памятник, который вы видите перед собой. Генерал, прогуливаясь по городу, останавливался перед монументом и толпа устраивала ему овации, потому что, если бы Дортинг не выдержал натиска англичан, то неизвестно, как бы в дальнейшем сложились судьбы других государств, хотя бы и той же Франции…»

Туристы поспешно занимали места в автобусе, не оборачиваясь, боясь еще раз столкнуться со взглядом прославленного полководца, смотревшего им вслед с ненавистью и презрением.

Если бы, история походила на математику, где дважды два во все времена и народы оставалось неизменной величиной, то история генерала Тэля Эшо приобрела бы совершенно иной вид.

Когда батальоны графа Эбера насели на фланги Тэля Эшо, полководец ощутил мороз около сердца и, немедленно забежав в шатер, переоделся в приготовленное на всякий случай платье маркитанки, надвинув до бровей чепец. В свой генеральский мундир он переодел денщика, велев тому скакать на все четыре стороны, отвлекая внимание неприятеля от действительной генеральской особы.

Денщик, обалдевший от золотого мундира, ошалело вспрыгнул на коня и бешено ринулся вперед, увлекая за собой кавалеристов Дортинга, не догадавшихся о перевоплощении. Тем временем левый фланг Эбера достиг шатра и солдаты кинулись вовнутрь, в надежде поживиться чем-нибудь ценным, но обнаружили только дрожащую маркитанку. Жадные похотливые руки тянулись к Тэлю Эшо, он в ужасе отпрянул в угол шатра, ожидая позора, более худшего, чем смерть.

Но в битве неожиданно наступил перелом. Денщик полководца в надвинутом на глаза кивере, во главе конницы, опрокинул войско Эбера и одержал победу. Никто не признал в нем генеральского денщика, а кто и признал — посчитал за лучшее промолчать: голова дороже минутного зубоскальства.

Английские солдаты, бросив полураздетую, ошалевшую от страха маркитанку, поспешно ретировались. Каким образом произошло обратное перевоплощение, этого уже никто знать не может, да в этом и нет особой нужды.

Во всяком случае, генерал въехал в город в своем прежнем мундире, покрытый порохом и славой, с оторванным эполетом.

Памятник ему действительно воздвигли при жизни, но пребывание в образе маркитанки надломило генерала: он сгорбился, взгляд его потух и червь пережитого позора точил душу.

Он приходил к собственному памятнику, тревожно всматриваясь в него, и ему чудилось, что скульптор придал памятнику черты его денщика. Прославленного полководца терзала мысль, что о позоре могут узнать жители города.

По ночам его мучали кошмары: снялось, что всадник с площади трогал медной рукой поводья, медный конь скакал по улице и копыта высекали из брусчатки искры, застывшие на мостовой медными горячими монетами. Ветер, напрягаясь, старался удержать всадника, ероша ему медные волосы, а литая шпага в вытянутой руке, казалось, неотвратимо приближается к лихорадочно бьющемуся сердцу живого генерала.

Всадник подъезжал к дому, медная рука открывала окно спальни и Тэль Эшо ясно видел сидящего на коне денщика. Он вскрикивал и просыпался, покрываясь с головы до ног липким сиропом страха.

Нервы полководца не выдержали, и однажды утром его сняли с монумента в безумном состоянии: он пытался спихнуть с коня фигуру всадница.

Жалкая история величия Тэля Элю мало кому известна, но это и не так уж плохо: ведь каждому городу хочется иметь свою историю, тем более, что жители на городских воротах отлили геральдический щит с девизом Дортинга: Справедливость, Отвага и Величие, подразумевая под ними Фемиду, с утерянными весами справедливости, и памятник Тэлю Эшо, познавшему трусость и бесчестье… — Норт закончил чтение и вскинул на Тропа глаза, в которых была надежда, что его труд не пропал даром.

— Вы гений, — просто ответил Троп, — вы создали удивительную вещь: она действительно взорвет ханжески прилизанные учебники, и мне совсем не хотелось бы теперь задавать вам никаких вопросов, если бы речь не шла о жизни человека.

— Извините, — сказал растроганный Норт, — но я так увлечен обдумыванием своих произведений, что, наверное, ничем вам помочь не смогу.

— Вы видели кого-нибудь в доме Марии Скалацца, кроме служанки и Родриго?

— Я не знаю никого, кроме покойной миссис Скалацца, во всяком случае, я никого не замечал. Служанку помню смутно. Жаль, что ничего не смог сделать для вас. Для меня главное в моей работе, я имею ввиду литературу, не документальное описание; главное — передать характер события, объемность, и пусть я не точен в цвете мундиров и хронологии, зато правдив в изложении. До свидания, мистер Троп, до свидания, мистер… забыл вашу фамилию…