Никакой я не враг этого жанра. Мы в журнале публиковали множество бесед с футболистами, потом издали книгу, состоящую из них, и я был ее редак­тором-составителем. Мастерами интервью зарекомен­довали себя Валерий Винокуров, Олег Кучеренко, ки­евлянин Михаил Михайлов, тбилисец Гарун Акопов. И сейчас с удовольствием читаю интервью, проведен­ные Юлием Сегеневичем, Александром Вайнштейном, Леонидом Трахтенбергом. Хотя, по правде говоря, хотелось бы из бесед узнавать не одни мнения спраши­ваемого о разных вещах, но и за чтением составлять мнение о нем самом. Это встречается редко.

Разговор про интервью возник по тому поводу, что редакции я премного обязан встречами. То, о чем мне удавалось писать, рождалось не в блокноте, не в кас­сете магнитофона, а в вольных разговорах. Точность фраз не имела значения, если оставалась в памяти внешность собеседника, манера разговора, его взгля­ды, вкусы, симпатии.

Когда на экране телевизора появляется Евгений Евтушенко, читающий стихи или выступающий с ре­чью, я вижу резкие морщины вдоль щек, прикидываю, сколько ему за пятьдесят, и все равно он передо мной тот же, что и в его пятнадцать лет, когда мы познако­мились. Перемены в лице кажутся грубой ретушью. Пятнадцатилетним он производил впечатление поэта, который непременно напишет все то, что потом напи­сал. И внешне он определился — рано вымахавший, крепкой кости, худющий по-взрослому, без угловато­сти и застенчивости. Узкое, острое лицо, туго обтяну­тое, он подставлял, высовывал, не отводил в сторону, не берег.

А началось с того, что юнец этот, в белой рубашон­ке и мятых бедных брючках, в сорок девятом толкнул­ся в двери редакции «Советского спорта», ютившейся на площади Дзержинского, в доме, на месте которого ныне пустующий сквер. Толкнулся со стихами. Для него, выросшего на 4-й Мещанской, адрес редакции был самым прямым: в мяч поигрывал, Синявским заслушивался, на «Динамо» без билета протыривался, «Советский спорт» почитывал.

Попал он на Николая Тарасова, заведующего отде­лом и поэта, с первого чтения угадавшего дарование Евтушенко. Стихи те были напечатаны в газете с бла­гословения и с поправками Тарасова.

Так Женя оказался в нашей компании. Мы были вдвое его старше, а он всем своим поведением давал понять, что согласен только на равноправие, без снисхождения: в спорах, в шутках, розыгрышах, в пинг-понге, в преферан­се. У Владимира Барласа и у меня были приличные по тем временам библиотеки, Женя брал книгу за книгой, чаще всего те стихи, которые тогда достать было нелегко,— Цветаеву, Пастернака, Гумилева, Ахматову, Северянина, Хлебникова, Бальмонта, Б. Корнилова. Возвращал акку­ратно. И в каждое следующее посещение читал помногу новые свои стихи, требовательно спрашивал: «Что? Как?»

По-мальчишески добросовестно он рассказывал, чем был занят после предыдущей встречи, и выходило, что на сочинение стихов времени не должно было оставаться. Ему нравилось, что мы удивлялись.

И был еще в нашем общении футбол. Женя — болельщик того призыва, который нахлынул зимой сорок пятого, когда «Динамо» побывало в Англии. Причину его выбора мы сочли уважительной. И я тог­да приникал к черному мятому картонному репродук­тору, тому самому, из которого моя мать всю войну слушала сводки Информбюро. Не дай бог пропустить хоть словечко Синявского. «Челси», «Арсенал», Том­ми Лаутон, Мэттьюз, Бобров, Карцев, Хомич, Бес­ков — от всего этого с ума можно было сойти.

Но «Динамо» оставалось «Динамо», а «Спартак» «Спартаком». Жене влетало: трое-четверо на одного. Он «фехтовал» храбро, а если загоняли в угол, выска­льзывал с помощью безотказного приема.

— Минуточку! Я забыл, есть еще стихи...Ждал тишины — и выпевал, вытягивал, приподни­мал снизу вверх, преподносил на открытой ладони первую строку. В наших тесных коммуналках он читал точно так же, как потом с эстрады у микрофона.

О футболе Женя стихов не писал, хотя ходил с нами на все матчи, хотя в «Советском спорте» сделался своим человеком и отказа не было бы. Не знаю, может быть, берег тему, оставляя про запас.

Шли годы. Встречались мы реже, но о футболе поговорить не забывали — я стал для него источником достоверной информации, а он в ответ сообщал, что водит знакомство с Бобровым, Сальниковым, Хомичем, поиг­рывает с ними, ветеранами, у себя на даче, в Переделкине.

И вот телефонный звонок в редакции.

— Буду у вас через час. Со стихами.

Три раза он приезжал и клал на мой стол машино­писные листы. Стихи о Всеволоде Боброве, Алексее Хомиче, Гайозе Джеджелаве. Все были напечатаны.

Только однажды потребовалось мое вмешательство. Была строка: «Умер Вася Карцев». «А он жив»,— сказал я. «Да?»—Женя вскочил, выхватил у меня листок, разнервничался, заходил из угла в угол: «Вот черт, кто-то брякнул». И резко вписал строку: «Где ты, Вася Карцев?».

Евтушенко понравилась его затея.

— Как вы думаете, если цикл продолжить, можно издать сборник?

У меня сомнений не было.

Прозвучал еще один звонок:

— Предложил издательству «Физкультура и спорт» — отклонили.

Цикл оборвался, едва начавшись.

Вскоре звонок с хорошо мне, редактору, известного телефона. Вежливо, твердо и постно прозвучало:

— Зачем вам печатать стихи, есть толстые жур­налы, у вас другие задачи.

Между тем евтушенковские стихи о героях футбола приобрели широкую известность, их заучивали, цити­ровали, ждали продолжения...

Это об Алексее Петровиче Хомиче:

А это из стихотворения о Всеволоде Михайловиче Боброве:

И восемь строк из стихотворения о Гайозе Джед­желаве:

Я не сказал Евтушенко, что «Футболу — Хоккею» посоветовали стихами не заниматься: редактору пола­гается что-то переживать в одиночку.

Спустя время еще звонок:

— Лежу в больнице и — что бы вы думали? — сочи­няю о футболе. Возьмете?

— Что сочиняете? — вяло интересуюсь.

— Статью! Только большущая, вошел во вкус. Присылать?

— Статью?! — Голос мой окреп.— Какой разговор, конечно!

И появилась в еженедельнике, в двух номерах, ста­тья Евгения Евтушенко «Играйте в гол!». Ее перепеча­тали в зарубежных изданиях, несколько лет ссылались на нее в письмах читатели.

После того как вышел номер с началом статьи, мне позвонили все с того же хорошо мне известного те­лефона и все так же вежливо и постно попросили ознакомить с окончанием рукописи. Несколько фраз после ознакомления рекомендовали опустить. И опять я ничего не сказал Евтушенко.

Как-то повстречались мы с ним на «Динамо». На следующее утро мне предстояло сдать обозрение для ТАСС, и вдруг мелькнуло: