Однако и в этом ему было отказано, и почти против воли он оказался ввергнутым в жизнь, лишенную надежд, где для него не было ни крова над головой, ни работы, ни пищи, ни шансов на успех, ни доброго слова, ни верного друга и вообще никакого места под солнцем…
Вот он и бросился с бритвой в руке исполнять свое единственное, оставшееся еще доступным желание.
И наткнулся на полную противоположность того, что искал, — не на девушку-полуребенка, а на высохшую старую деву, своего двойника в образе женщины…
И Куфальт живо представил себе, как этот несчастный безумец Беербоом проведет остаток своей жизни — долгий ли или краткий — в каменной клетке с зарешеченным окном, вновь и вновь прокручивая в уме одну и ту же мысль: «Если бы мне тогда попалась хотя бы молоденькая… Если бы в ту ночь мне повстречалась маленькая девочка… Хоть бы напоследок мне улыбнулось счастье!»
Счастье! У Куфальта, ясным солнечным утром направлявшегося на работу в бюро «Цито-Престо», даже мороз пробежал по коже… Что люди называют счастьем, что это вообще за штука — счастье… Для Беербоома было бы счастьем, если бы на месте тридцатисемилетней старой девы оказалась девочка девяти или одиннадцати лет, маленькая девочка в носочках…
Вот уж воистину: счастье!
Во всяком случае, в «Цито-Престо» еще никто ничего не знал о ночном происшествии. Чтение газет не входило в круг жизненных потребностей бывших заключенных, и даже при самых заманчивых заголовках они ни за что не стали бы тратить десять пфеннигов на утренний выпуск; за десять пфеннигов можно купить целых три сигареты, — так что и говорить не о чем!
— Упакуйте готовый материал и доставьте на фирму, — сказал Маак Куфальту и Монте.
— И не берите двадцатимарковых, как в прошлый раз, — их не разделишь! — потребовал Енш.
— Ладно, возьмем тысячными, — отшутился Монте, и они двинулись в путь, нагрузившись тяжелыми пачками по пять тысяч писем в каждой.
— Вот, фройляйн, очередные десять тысяч, — говорит Куфальт секретарше. — Наверное, незачем отрывать господина Бера от дел, все у нас в полном порядке. Нам бы только записочку в кассу, если можно.
— Нет, господин Бер хотел бы с вами переговорить, господин Мейербер, — отвечает секретарша. — Конверты можете здесь оставить, и ваш спутник тоже может здесь подождать. Господин Бер хочет поговорить с вами лично. Как пройти к нему, вы знаете.
Да, Куфальт знает. Но идет не с легким сердцем. Этот Яблонски вчера… Может, за афишным столбом и вправду прятался Яблонски? А потом эта бессвязная болтовня Беербоома о том, что он подслушал… Может, надо было дать ему двадцать марок, которые он клянчил? О, господи! Неужели не видать им покоя до конца дней?!
Господин Бер сидит за своим столом, курит сигарету и листает какие-то письма. Он не поднимает головы, когда Куфальт входит и вежливо здоровается.
Он даже не отвечает на приветствие.
Ах нет, в конце концов он все же отвечает:
— Здравствуйте, господин Мейербер. Ведь ваша фамилия Мейербер? — спрашивает он.
Куфальт молчит. («Значит, все же дознался, значит, дознался…») Бер бросает на посетителя быстрый взгляд.
— Ведь ваша фамилия Мейербер, не так ли? — повторяет он свой вопрос, но в тоне уже чувствуется угроза.
— Да, — упавшим голосом роняет Куфальт.
— А имя?
— Вилли.
— Ага, значит, Вилли Мейербер. Не Джакомо слава богу.
Господин Бер как бы в раздумье разглядывает свою сигару, стряхивает пепел и спрашивает:
— И если я вас правильно понял, вы безработный. То есть были безработным до того, как получили у нас заказ.
— Так точно.
Вновь возникает напряженная пауза — на этот раз надолго.
— И это все? Только безработный? — вдруг нарушает ее Бер.
— Все, — покорно соглашается Куфальт.
Толково придумано: одни люди сидят за письменными столами и имеют право задавать вопросы другим, а эти другие обязаны стоя на эти вопросы отвечать. Немыслимо даже представить себе, чтобы Куфальт вдруг стал спрашивать Бера, как он до этого додумался и почему, да отчего… Просто немыслимо!
Его дело — стоять и ждать, пока господин Бер, оглядев Куфальта с головы до ног, спросит:
— И все, что вы мне тут наговорили, тоже чистая правда, так, господин Мейербер?
Куфальт не сразу решается ответить. В голове у него проносится: «Какой смысл раскалываться? Еще никому от этого пользы не было. Любому бывалому уркагану известно — на допросах все отрицай».
— Да, господин Бер, все — чистая правда, — твердо говорит он.
— Что ж, прекрасно, — говорит Бер и опять принимается листать бумаги. — Значит, все, что вы мне сказали, правда. А больше и нет ничего. Больше я ничего не знаю.
— Да, — подтверждает Куфальт. — Больше ничего и нет.
— Хорошо, благодарю вас. Деньги получите в кассе, распоряжение возьмите у фройляйн Бекер. До свиданья, господин Куфальт.
Только закрыв за собой дверь кабинета и отойдя от нее шагов на десять, Куфальт вдруг соображает, что Бер назвал его Куфальтом. Ну и что ему теперь делать? Может, тот даже нарочно проговорился, из лучших чувств, чтобы как-то предупредить его о грозящей опасности. Теперь надо быть начеку, гром, того гляди, грянет. Но они ничего, ничего не могут им сделать!
Хуже всего, что с Монте об этих делах говорить нельзя. Вот он вышагивает рядом, красивый, в сущности, парень, и волосы у него на редкость красивые — светлые, вьющиеся. Но в голове у него одни мерзости. Он ко всему равнодушен, терпеть не может изо дня в день вкалывать и всегда ищет повод смыться… Куфальт, спотыкаясь, тащится рядом с ним. «Такой уж сегодня день — что ни час, то хуже. Так и жди беды».
И все-таки застывает на пороге их мансарды, оторопев от неожиданности: в треске и грохоте машинок посреди комнаты стоит — кто бы вы думали? — не кто иной, как папаша Зайденцопф, их общий любимец Волосатик.
Как только Куфальт с Монте появляются в дверях, он резко поворачивается к ним:
— А вот и вы, мой дорогой Куфальт! Я так по вас соскучился.
И он бросается к Куфальту, излучая доброжелательность и заранее протягивая руку для приветствия.
— Не подавай ему руки, Вилли! — перекрывая треск машинок, кричит Енш.
— Разговоры запрещены! — напоминает Маак.
Куфальт едва успевает отдернуть руку — она уже почти коснулась пальцев Зайденцопфа. Вместе с Монте он направляется к своему месту, садится, не поднимая головы, и принимается рассовывать материал по конвертам.
Один-второй-третий… Быстрее, быстрее, еще быстрее…
— Дорогие мои юные друзья, — стоя посреди комнаты, начинает речь Волосатик, по-видимому нимало не обескураженный оказанным ему приемом…
А машинки трещат и позванивают, и на Енше опять ни пиджака, ни жилета, ни рубашки…
— Дорогие мои юные друзья, всяческого уважения достойно усердие, с каким вы отдаетесь столь общественно полезной работе. Было время, когда кое о ком из вас, в частности о вас, мой дорогой Куфальт, высказывались злокозненные суждения… Но, слава господу, они не оправдались и развеялись как дым, да, как дым…
Зайденцопф стоит посреди комнаты и медленно, с наслаждением потирает руки. При этом он обводит глазами сидящих за машинками, проверяя, не глядит ли на него хоть один из них. Но нет, никто не глядит. Все работают.
Глава приюта «Мирная обитель» делает несколько шагов и останавливается за стулом одного из печатающих. Через плечо сидящего он разглядывает машинку, бодро постукивающую рычажками, и многозначительно произносит, ни к кому не обращаясь:
— И все как одна — новые… Прекрасные новые машинки… «мерседес»… «адлер»… «ундервуд»… «АЭГ»… «ремингтон»… Да, на таких работать — одно удовольствие. Чудеса, чудеса…
Глаза Куфальта и Маака на миг встречаются. А Зайденцопф, нимало не смущаясь, продолжает:
— Триста тысяч адресов — неплохой заказец, надолго хватит работы, думается, месяца на полтора. А что потом?
Никто не отвечает.
— В Гамбурге такой заказ выпадает от силы два-три раза в год. А что делать остальное время? О, мои юные друзья… — Голос его крепнет, звучит уже как колокол, а черная курчавая борода топорщится… — О, мои юные друзья, мы с распростертыми объятиями приняли вас и в «Мирную обитель», и в «Престо», когда вы вышли на свободу из мест заключения, когда вы были в отчаянии и растерянности, без средств к существованию. Мы дали вам хороший обильный домашний стол, кров над головой и все условия для нормальной жизни. — Голос его уже гремит набатом. — В «Мирной обители» вас приучили трудиться, с неизбывным терпением мы возвращали вам привычку к каждодневному труду. И вот как вы нас отблагодарили!