— Может быть, сырницу?

— Сырницу? Пожалуй. Сколько она стоит? Нет, лучше не надо. А вот масленку надо! Как же вы о ней не подумали, фройляйн?

Куфальт и Петерсен с помощью продавщицы выбирают масленку. Но меблированная комната — не погреб с ледником, часто бывает жарко, так что вот эта керамическая масленка с водяным охлаждением…

— Очень дорого. Да и практична ли она?

Студент тут же начинает объяснять:

— Видите ли, Куфальт, эта масленка работает на принципе охлаждения при испарении. Чем жарче солнце, тем холоднее в ней масло, понимаете? Еще древние египтяне…

— Ну, хорошо. Фройляйн, что еще требуется для холостяцкого хозяйства? Ничего? Все уже куплено? Тогда выпишите, пожалуйста, чек… А посуда с красным ободком и впрямь очень мила.

— На вашем месте, — говорит фройляйн, подняв глаза от чековой книжки и быстро метнув на Куфальта кокетливый взгляд, — на вашем месте я бы сразу купила все в двойном количестве…

— Зачем в двойном? — переспрашивает Куфальт. — И масленку в двойном?

— Нет, масленку не надо. — Продавщица уже веселится. — А вот тарелки и чашки. Не вечно же вам быть одному.

— Да что вы! — смеется и Куфальт. — Впрочем, вам лучше знать. — И как бы в раздумье упирается глазами в вырез черного платья, оттеняющий ее нежную белую кожу.

— А я и знаю. — Она еще смеется, но уже слегка смущена. — И потом посуды с таким рисунком не найдете. Получится разнобой.

— Да, получится разнобой, — рассеянно повторяет Куфальт, поглощенный созерцанием мерно вздымающегося и опускающегося бюста продавщицы. За пять лет, проведенных за решеткой, знакомые девушки стерлись из его памяти. Воспоминания о них как-то расплылись, рассеялись и так часто сводились к простейшим физическим действиям, что все лица слились воедино. Сначала они стали просто походить друг на друга, потом исчезать в какой-то дымке, сквозь которую едва различаешь длинные волосы и женское тело. И ничего больше…

А теперь, в этот сверкающий июньский день — Куфальт резво вставляет в машинку один конверт за другим, отстукивает адрес, вынимает, — перед ним вновь открывается жизнь, переливающаяся радужными красками: и личико с острым подбородком, и молочно-белая трепетная грудь. Уже две. А недавно не было ни одной.

Все на свете как-то связано. Взять, например, свидание с Бацке. Если бы они тогда встретились, жизнь покатилась бы по наклонной плоскости, и он вернулся бы туда, откуда с такой радостью вырвался.

Яркая весенняя зелень сада, сияние солнца, тонкое личико с острым подбородком и: «Не вечно же вам быть одному!» Может ли пишущая машинка петь? И Куфальт начинает ей подпевать: «Есть чудный путь к свободе — Не вечно вам быть одному — Есть чудный путь к свободе — Вдвоем мы пойдем по нему…»

«Как славно жить на свете», — думает он.

Вдова Бен у него в комнате — пришла помочь своему новому жильцу распаковать вещи.

— А что поделывает ваша дочь?..

— Лиза-то? — переспрашивает старуха. — Уж и не знаю, что вам сказать. Не знаю, чем она там занимается, только каждый вечер куда-то уходит. Говорит, слушаю, мол, музыку в Хаммер-парке. И что это за музыка такая, чтобы каждый вечер ее слушать.

«Ах ты, старая ведьма!» — думает про себя Куфальт, а вслух спрашивает:

— Она у вас одна, госпожа Бен?

— Да нет, их у меня тринадцать было… Ведь вот, вместо того чтобы вам помочь, побежала на эту музыку. Знаете, когда я была молодая, ничего я не знала, кроме работы с четырех утра и почитай до десяти вечера. С четырнадцати лет батрачила…

— И у вас тринадцать детей?

— Было. Но в живых только двое. Да, а потом я в город подалась. Ну и глупа же была! В городе-то хозяйка, бывало, скажет: «Сходи, купи четыре фунта бекона» (она произносит «беконя»). А я стою на улице и думаю: «Нет уж, конину есть она меня не заставит». И говорю хозяйке-то: «Беконь кончился». Ну и устроила она мне головомойку, когда догадалась, почему мне беконя никогда не хватало.

Старуха смеется своим воспоминаниям, Куфальт вежливо вторит ей.

— Нынче девушки куда хитрее стали. Но моя Лиза могла бы вести себя поскромнее. Слыханное ли это дело — что ни вечер, все норовит из дому…

— Дело молодое, госпожа Бен.

— А я что, я ничего и не говорю! Лиза еще ничего, не такая отпетая, как другие, по крайности деньги за харч всегда мне вовремя отдает. Зато уж парень мой, Вилли! Деньги гребет лопатой, он у меня шофер. Ну и разбойник, сущий разбойник с большой дороги. Придет и сразу требует: «Мать, есть что пожрать?» Съест все, что я себе наготовила, и опять: «Мать, есть у тебя десять марок? Вечером отдам, мне бы только сейчас заправиться». Уходит — и целый месяц только его и видели. Нет, молодой человек, детей иметь не стоит. На что они? Ты надрываешься, жилы из себя тянешь, чтобы их прокормить, а они вырастут и уйдут из дому, только для того и являются, чтобы тебя обобрать.

— Но ведь не все же такие, госпожа Бен. Вы же сами сказали, что ваша дочь…

— Что я сказала? Что она за харч платит? А почему платит-то? Потому, молодой человек, что, если подзалетит, подкинуть мне своего детеныша надеется, вот почему! Я не дура, да и родом из деревни, так что знаю, как это бывает. А то они, девки-то молодые, больно умные стали, все смеются. Моя мне говорит: «Мать, ничего такого нет, что ты себе думаешь…» А я ей: «Как это нет?» Она только смеется: «Да ладно, мать, не волнуйся. У меня не будет тринадцати, как у тебя, не на такую напали». Но я говорю…

Куфальта даже в жар бросило, так что пиджак прилип к телу. Подвигав плечами, чтобы он отстал, Куфальт с надеждой поглядел на окно.

Да нет, окно открыто, приятный вечерний ветерок колышет занавески.

— А вот что делать с книгами! — говорит он рассеянно. — Куда их поставить? Может быть, вы уберете безделушки с этажерки, госпожа Бен?

— А что ж, можно и убрать, — соглашается старуха. — Мне все едино. Один жилец требует убрать картинки со стены, другому не нужен ночной горшок в комнате, а вам вот безделушки мешают. Мне это без разницы. Такие уж мы уродились, что над нами всяк командовать норовит. Из книг тоже ума не наберешься.

— Уж это точно, — с готовностью соглашается Куфальт.

— А я все вижу, все знаю, — успокаивается вдруг старуха. — У вас вон круги под глазами, а как о Лизе речь заходит, вы глаза-то отводите. Я все понимаю, молодой человек, да мне до всего этого дела нет. Одно могу вам посоветовать — только вы вряд ли послушаетесь: не связывайтесь с Лизой. Это такая стерва, никого не пожалеет…

— Это кто же стерва? И никого не жалеет? — раздается от двери. Старуха и Куфальт, склонившиеся над ящиком, вздрагивают, как нашкодившие шалуны, застигнутые на месте преступления.

В проеме двери стоит Лиза. Она миниатюрна, изящна, у нее милое личико с остреньким подбородком. Но лоб пересекает злая вертикальная складка. И губки у нее алые, но сейчас злобно поджаты.

— Что, мать, опять сплетничаешь? Опять язык распускаешь? Небось рассказывала, что я чуть ли не шлюха, верно, господин Куфальт? Что я путаюсь с кем попало? Иди спать, мать, убирайся! Постыдилась бы. Тьфу!

Во время этой тирады старуха тупо сидит возле ящика, сгорбив натруженную спину, не издавая ни звука, не пытаясь спорить, не меняя выражения лица. Потом так же молча встает и, шаркая, плетется к двери, понуро опустив голову. У двери она застывает: дочь стоит в проеме и не думает посторониться. Старуха робко глядит на дочь, потом протискивается в дверь, так и не проронив ни звука. Шарканье удаляется по коридору, хлопает дальняя дверь. Тишина. Куфальт, смущенный не меньше старухи («Теперь за меня примется!»), искоса бросает испуганный взгляд на девушку. Она стоит в той же позе, покусывая нижнюю губу и не глядя на него. Он вынимает из ящика стопку книг и идет к этажерке, краем глаза наблюдая за Лизой.

На ней белое платье в красный горошек и светлая шляпа на красной подкладке. Да нет, наврала старуха, не похожа она на…

— Мать просто больна, — говорит Лиза, запинаясь на каждом слове. — Лучше бы вам вообще не вступать с ней в разговоры, она вам про каждого с три короба наплетет, всех грязью вымажет…