— Как хочешь, — с угрозой продолжал воевода, — но чтобы завтра раненые были отправлены!
Из своего угла нальшанский князь видел отражение огней в глазах напарника, его короткий горбатый нос и явственно представлял ястреба. Тот тоже не позволит себе расслабиться, в любой момент готов пустить в ход когти и клюв. «Завтра», — мысленно оценил он распоряжение. И ему захотелось изменить его: раненых следовало отправить уже нынче ночью...
Тем временем диалог обозничьего и воеводы продолжался.
— Много пленных, ваше сиятельство, — поведал подчиненный. — Женщины, дети. Сами объявляются. Когда-то были вывезены из наших земель...
— Не до пленных теперь!.. Раненых отправляй!
Угадав, что обозничий отпущен, князь Довмонт встал и вышел на свет.
— Присаживайся, — тут же указал ему на лавку хозяин шатра. — Как самочувствие?
— Словно сотню волов прогнали по телу, — вяло отшутился нальшанский князь.
Напарник протянул ему кубок.
— Выпей, — предложил он. — Это подбодрит. Поспать уже не удастся — светает...
Гость выпил. Вытерев тыльной стороной ладони губы, он посмотрел на лоскут и тихо спросил:
— Чем озабочен, брат?
Хозяин шатра неожиданно с горечью признался:
— Ума не приложу, как подобраться к стенам здешней крепости. Вот, взгляни, — и указал на лоскут.
Князь Довмонт склонился над бесхитростным, сделанным простым древесным угольком планом-рисунком.
— Ну, что скажешь? — поинтересовался Тренята.
— Действительно, — согласился гость, — на эти стены сподобится лезть разве что самоубийца.
— Вот и я о том же! — выказывая удовлетворение от того, что его поняли, ответил напарник. И добавил: — Не зря здешние башни вынесены за пределы стен!
— Осада, — уверенно заключил наместник.
— Это не по мне, — тут же отозвался жемойтский князь. И насупился, словно собеседник уже утвердился в отношении дальнейших их действий.
Оба притихли. Неожиданно хозяин шатра вздохнул. Неопределенность тяготила его. Поерзав на застланной волчьей шкурой лавке, он наконец признался:
— Не нравится мне наша нынешняя кампания. Неприятель просто смеется, глядя на нас со стен здешней крепости!
Князь Довмонт понимал, что как главный он должен возразить на это. Но спорить ему не хотелось — недоброе предчувствие уже беспокоило его...
Тем временем, провоцируя на откровенный разговор, напарник продолжал:
— Пора кончать с этой демонстрацией бессилия и повернуть обратно!
Наместник не ответил и на этот раз... В последнее время он тоже думал об этом. В самые неподходящие минуты ему вдруг вспоминалось, как провожал его тогда, весной, государь. Светлейший словно намерен был извиниться перед ним за что-то. «Неужто был уверен в бессмысленности нынешнего выступления?» — спрашивал тогда себя нальшанский князь. Мысль о том, что его провели, использовали в каких-то целях, мучила честолюбивого наместника даже сильнее, чем неудачи нынешнего похода. Выставивший для себя еще в юношестве в качестве прерогативы честное служение отечеству, хозяин Нальши просто не мог поверить, что светлейший способен обмануть его.
В то раннее утро, когда он прилег во второй раз, недоброе предчувствие охватило его с новой, еще большей силой. «Вера в богов, — начал рассуждать бедняга, — стоит на сознании того, что боги справедливы! Точно такой же справедливости ждут и от великих мира сего, приближенных богов, их избранников! Эти тоже не имеют права ни на ложь, ни на корыстолюбие, ни даже на простое бахвальство! Ибо рискуют столкнуть ведомый ими народ в пропасть!»
Следовало отдать распоряжение, чтобы начали ставить шатер. Но князь Довмонт медлил, все думал над предложением напарника...
Принять важное решение помог случай: на следующий день королевский гонец привез неожиданное известие — умерла королева. Наместника удивил даже не столько факт того, что произошло, сколько то обстоятельство, что к данному известию государь не присовокупил никаких распоряжений... Сие, собственно, и склонило приближенного короля к решению завершить нынешнюю летнюю кампанию.
Оповещение об этом, как и следовало ожидать, вызвало бурю радости в стане литовского войска. Приближалась пора жатвы, люди жаждали мира и спокойного труда.
Тем временем в душу наместника успела внедриться тревога, связанная с мыслью о жене. Какая-то ужасная причина стояла за безвременной смертью королевы. Предчувствие уже говорило хозяину Нальши, что судьбу его ожидает существенная перемена...
После переправы в Городне воеводы разделились: один повернул на север, пошел в низинные жемойтские земли, другой последовал дальше на восток, в сторону холмистой Нальши.
Войско редело по мере продвижения в глубь родной Литвы. Наконец князь Довмонт остался лишь с сотней всадников. Когда он и его воины поднялись на Перун-гору, взорам их открылось безбрежное, до боли знакомое пространство. Искрящаяся в отражении солнечных лучей широкая лента реки полукольцом охватывала селение, в центре которого на возвышении стоял неказистый замок. Это и была Нальша. Не дававшее знать о себе даже в ожесточенном бою, сердце наместника сейчас сжалось...
В тот день массивная железная решетка башенных ворот поднималась слишком медленно. Казалось, что дворовые проявляют больше суеты, чем должной расторопности. Но даже после того, как въезд оказался свободным, прибывший некоторое время оставался стоять на месте.
Его боевой конь в нетерпении бил копытом о землю. Но верховой словно оцепенел. Он смотрел на простиравшуюся перед ним площадь и не верил своим глазам: той, которая, если уж не по велению сердца, то по долгу своих обязанностей, должна была встретить его, нигде не было видно...
Оказавшись наконец во дворе, князь соскочил с коня и огляделся. Дворовые, окружив его, согнулись в низком поклоне. Из толпы выступил прибывший в Нальшу накануне богатырь Гесь.
— С благополучным возвращением, ваше сиятельство, — бодро приветствовал он хозяина.
— Где жена моя? — тихо спросил Довмонт. Оруженосец потупил взор.
— Ее милость в Варуте, — наконец сообщил он. И добавил: — Вызваны по распоряжению государя...
Почувствовав, что слуга поведал не все, князь рыкнул:
— Говори!
Оруженосец посмотрел по сторонам — дал понять, что не хотел бы продолжать этот разговор на людях.
Когда хозяин и слуга уединились, верный Гесь рассказал то, о чем сам узнал от дворовых... Оказалось, что около месяца тому в Нальшу приезжал нарочный от короля. Он привез распоряжение для жены князя Довмонта: «Немедленно перебирайся в Варуту! Сестра твоя, умирая, завещала тебе позаботиться о детях ее!» По слухам, долетевшим до Нальши позже, Лифантий, преданный раб короля, выказал несогласие с какими-то действиями хозяина и по указу последнего незамедлительно был лишен жизни...
Верный Гесь говорил, а князь Довмонт, сосредоточенно глядя себе под ноги, вышагивал из угла в угол. Казалось, он не столько слушал, сколько размышлял о чем-то.
Наконец слуга завершил:
— Я все сказал, — и добавил: — Уехали поспешно, в тот же день, — бедняга помолчал. Потом, чувствуя состояние хозяина, принялся успокаивать того: — Не мучайте так себя, вернутся. Иначе и быть не может. Поехали позаботиться о сиротах.
Но князь не нуждался в няньках. Он уже понял, что жену увели, и теперь думал, как ему отреагировать на это.
Однако ни в тот день, ни в последующие несколько он так ничего и не придумал. Тем временем известие о том, что младшая дочь князя Герденя живет в Варуте в качестве невенчаной жены короля, разлетелось по всем уголкам благословенной Литвы. Злорадствующие уже смеялись, а сердобольные начали надоедать сочувственными визитами в Нальшу. Что касалось короля, то он словно затаился — от него в Нальшу не поступало ни распоряжений, ни разъяснений.
Тем временем наместник ждал. Самым печальным в той ситуации было то, что он продолжал... любить свою жену. В те осенние дни, думая о ней, он порой воспалялся ревностью — загорался желанием прикончить изменницу. Ему хотелось сохранить главное в создавшейся ситуации — честь свою.