Причин много. Одна из них, самая простая, состоит в том, что строгих юридических доказательств, которые могли бы напрочь отвергнуть версию самоубийства, нет, а доводы здравого смысла не воспринимаются теми, кто ищет тайны, способные увлечь публику, и извлечь из этого выгоду. Неожиданность смерти Петра Ильича, разноголосица в сообщениях о ходе его болезни и поразительное совпадение его смерти с исполнением "Патетической" симфонии создали чрезвычайно благоприятную почву для укрепления молвы. На примере, который был приведен в начале главы, — истории с намеренным заражением холерой, — на примере новых доводов Орловой, наконец, на том факте, что с такой уверенностью версия о самоубийстве Чайковского изложена в авторитетном музыкальном словаре Гроува, мы еще раз убеждаемся, что отмахнуться от старой молвы простым заявлением "не было этого" — нельзя.
В октябре 1986 года на развернувшуюся на Западе дискуссию откликнулась и родина Петра Ильича. Такое уж вышло совпадение, что автором первой статьи по этому вопросу стала О. Чайковская, хорошо известная своими острейшими выступлениями в прессе по самым больным вопросам нашей современной жизни. Она и в этой статье (Пиковые дамы//Новый мир. — 1986.— № 10) сохранила свой эмоциональный стиль, видимо, не приняв во внимание, что ее статья больше обращена не к советским читателям, большинство из которых едва ли слышали что-либо о дискуссии в западных изданиях, а в Англии и США эмоциями никого не убедишь. Там нужны факты и логические доводы.
Основной материал для статьи О. Чайковской предоставил большой почитатель Петра Ильича, посвятивший много лет собиранию различных материалов о нашем великом композиторе, ныне покойный Николай Орестович Блинов. Он очень серьезно занимался опровержением версии о самоубийстве на научной основе, и его большой труд, надо полагать, все же будет опубликован.
Конечно, не по своей вине О. Чайковская подала данные Н. О. Блинова и собственные весьма односторонне. Если в чем и можно упрекнуть ее, то только в стремлении удержаться на старых сверхпуританских позициях, из-за чего ее статья не могла быть серьезно воспринята теми, кого она пыталась опровергнуть. Однако первый шаг с нашей стороны был сделан, и это уже было хорошо.
Весной 1988 года в американском журнале "Музыка XIX века" № 3 с большой статьей "Самоубийство Чайковского. Миф или правда" выступил А. Н. Познанский. В этой прекрасно отдокументированной статье с привлечением большого исторического и биографического материала версия о самоубийстве полностью отвергается. Александр Николаевич обстоятельно изложил уже известные и привел дополнительные доводы против такой версии. Он убедительно подтвердил и высказанные Н. Берберовой сведения о том, что никакие страшные наказания Чайковскому не грозили, что даже такой российский деятель, как князь Владимир Мещерский (кстати, тоже выпускник училища правоведения), не раз попадавший в скандальные истории из-за своих аномальных любовных похождений, не только не был наказан за них, но после очередной весьма нашумевшей истории стал доверенным советником Александра III. Познанский привел и многие другие примеры, свидетельствующие о том, что Чайковскому при его очень деликатном поведении, при его осторожности и при хороших личных отношениях с Александром III совершенно нечего было опасаться. В самом худшем случае, очень маловероятном, ему грозил мягкий выговор. Разумеется, огласка была бы крайне тяжела для Петра Ильича, но не следует забывать, что даже в отношении таких скандальных личностей, как Мещерский, пресса хранила молчание или была весьма сдержанна. Что же касается Чайковского, к которому всегда в России было самое доброжелательное отношение, огласка вряд ли могла иметь место, тем более в таком виде, который мог бы повлечь за собой суд чести и самоубийство.
В статье Познанского детально рассмотрены медицинские и эпидемиологические аспекты, касающиеся заболевания холерой, а также подвергнуто строгой критике слишком свободное толкование Орловой возможности самоубийства путем принятия яда, имитирующего заболевание холерой. Одним словом, работа Познанского производит впечатление своей логической последовательностью и скрупулезностью изучения всех сторон, связанных с болезнью и смертью Чайковского. Она звучит убедительно. Но сдадут ли свои позиции Орлова и ее сторонники — это еще вопрос.
В своем желании решительно опровергнуть версию Орловой и лишить ее одного из важных доводов Познанский без каких-либо оснований заявил, что Чайковский в течение всей своей жизни, за исключением короткого периода, связанного с его женитьбой, никогда не испытывал каких-либо особых страданий или угрызений совести из-за своей аномалии и, можно добавить, продолжая тон его рассуждений, жил в свое удовольствие, не беспокоясь ни о чем. Это надо понимать так, что у него не могло быть вспышки отчаяния и опасений огласки, которые способствовали бы его желанию уйти из жизни. Объяснить эту досадную ошибку Познанского просто: прямых высказываний Чайковского на этот счет нет и быть не могло. Дневники, в которых могли содержаться некоторые признания и откровенности, Петр Ильич уничтожил. Однако осталась запись, сделанная им в марте 1887 года: "Что мне делать, чтобы нормальным быть?" Есть и малоизвестные признания Чайковского о том, что он порой ненавидит самого себя из-за невозможности побороть свою натуру. Наконец, в качестве далеко не последнего по своей важности свидетеля выступает его музыка. Здесь, безусловно, возникнет неизбежное в таких случаях сомнение в правомерности использования бессловесной музыки в целях биографических исследований, но такие инструментальные произведения Чайковского, как его четыре симфонии — Четвертая, "Манфред", Пятая и Шестая, — можно смело считать биографичными не только потому, что это позволяет общая субъективность творчества Петра Ильича, но и вследствие того, что он сам оставил ряд высказываний по поводу этих произведений. И упомянутые четыре симфонии действительно представляют собой своеобразную тетралогию его жизни, или, точнее, его переживаний в период создания этих произведений. Вслушиваясь в них и руководствуясь отдельными замечаниями их автора, мы можем увидеть довольно ясную картину состояния Петра Ильича, центральное место в которой занимает тема Судьбы, дамоклова меча, висящего над его головой и каждую минуту готового опуститься на нее.
1877 год. Четвертая симфония, начатая еще до кризиса, вызванного женитьбой, и законченная в период, когда этот кризис уже был позади. Тема Судьбы открывает симфонию, звучит в ее первой части и врывается в атмосферу праздника в финале. Внутренние страдания героя (самого Чайковского) достигают максимальной силы в конце первой части, но выражаются не темой Судьбы, а главной темой первой части, которая отвечает судьбе неистовым отчаянием. Но вывод Чайковского — финал — "Жить еще можно".
1885 год. Симфония "Манфред". Как таковой, темы Судьбы здесь нет, но ее заменяют две тесно связанные между собой темы Манфреда — его образ и его страдания, которые достигают наивысшей точки также в конце первой части и с не меньшей интенсивностью повторяются в финале. Но в "Манфреде" герой не ограничивается примиренческим заявлением "жить еще можно" и уходом в чужое веселье; он вступает в единоборство со своей судьбой. Его настигает смерть, которой он сам ищет, но этого требует сюжет Байрона. Умирает он, не сдавшись на милость злым силам. Как бы ни толковали конец симфонии "Манфред", заканчивается она мажорно. Пусть герой идет на Страшный суд, но он идет с поднятой головой, и музыка, венчающая трагедию, звучит как призыв к жизни.
1888 год. Пятая симфония. Здесь тема Судьбы проходит через все четыре части, но она уже не несет в себе той воинственности, что звучала в Четвертой симфонии или в "Манфреде". В первой части она тиха и мрачна. Резкое ее звучание слышно только во второй части, где она ломает лирический эпизод необыкновенной красоты. В третьей части Судьба напоминает о себе в самом конце робко, хотя и тревожно, завершая вальс, будто предчувствуя свое поражение. И вот густой могучий призыв виолончелей и контрабасов приносит радостное ощущение победы: начинается финал. Торжественное завершение симфонии не оставляет никаких сомнений в победе над судьбой.