Создание новых слов и выражений в городе в корне отличалось от того, к чему привыкли в деревне. В городе жизнь интенсивнее, «гуще»; если нужно выразить мысль, а не знаешь какого-то слова — сам сочинишь. Таких эфемерных словечек много толклось на городских окраинах уже с XV в., многие и не дошли до нас.

Экспрессия деревенского слова обычно благожелательна, сочувствие заключено в русском прилагательном, которым обычно определяется отношение к человеку (милая да хорошая...). В городе экспрессия чаще выражается глаголом (пристанывала, приболела, приотстранилась...). Это есть и в народном говоре, но в городе эмоция другая — умильная, но льстивая (подскочу, забегу, подскажите...).

Нужный для смягчения речи эвфемизм в говоре возникает в результате простой замены слов: не ду. рак, а дуб или ослоп,—и все ясно. Эвфемизм город, ского жителя вычурен, вплетается в речь целым пред-ложением; часто это развернутый образ, даже рассказ. Вот примеры, записанные сразу же после Октябрьской революции. Разруха, голод, безработица. В ответ на вопрос Где работаешь? безработные отвечают:

— Служу у графа Ветрова (т.е. поплевываю на ветер)...

— Работаю в рукопротяжной мастерской (протягивает руку за подаянием)...

— На Марсовом поле потолки крашу (а в городе сроду потолков не красили — белили, да и нет никаких потолков на плац-параде Марсова поля).

Нужно знать не только язык, но и обстоятельства дела, чтобы разгадать подобные выражения. Они— для своих.

Если же требуется выразить новое понятие, в народном говоре используют проверенный способ: присоединяют к испытанному веками корню все новые и новые суффиксы. От каждого корня — сотни образований.

В городе способ иной. Люди ведь собрались из дальних мест, одно и то же русское слово разное значит. Потому и вынуждены были пользоваться словом чужим, для всех одинаково новым. Заимствования широким потоком хлынули в городскую речь с XVIII в. Именно в городском речевом быте и сохраняется сегодня особое пристрастие к иностранному слову.

Деревенская речь «натуральна». По-русски говорят просто, ничего не стесняясь. Горожанин среди незнакомых застенчив, он боится обидеть и выдумывает словечки, приноравливаясь к собеседнику. Мужик скажет просто: дом да корова, а горожанин всегда переиначит: домик, коровка, ручка, скажет униженно-подобострастно, но вместе с тем как бы и любуясь тем, о чем говорит. Будто сказано по-русски и точно, но смысл слова уже не тот. Новое слово, новый суффикс, новое выражение, добавление приставки или замена прилагательного глаголом — все как в рус-

ской речи, но назначение этих средств языка изменилось, потому что и условия жизни стали другими.

В деревне, излагая мысль, идут «от языка» — ведь все друг друга знают и язык является общим. В городе же новое рождается не от языка, а «от людей», с которыми входишь в общение. Важна не просто информация, данная в слове, но отношение к незнакомому, к новому; иногда общение важнее мысли. Городской быт изменил не язык — язык тот же. Изменились формы появления нового в языке. Социальные группы, общества, многочисленные жаргоны, обрывки иноземных речений, давление со стороны письменной («казенной») речи, газеты, реклама — все грозило запутаться, смешаться. Городская речь ныне «немотствует», — утверждал А. А. Блок; «улица корчится безъязыкая — ей нечем кричать и разговаривать»,—добавил В. В. Маяковский. Сливаясь, жаргоны порождали речь низов — сленг, который мало-помалу развивался и стал городским просторечием. Само по себе такого не случилось бы. Помогли решительные изменения в отношениях между людьми.

Старинные народные выражения с присущим им образным подтекстом, попадая в разговорную речь города, утрачивали свою выразительность, получали неодобрительный оттенок смысла. И все оттого, что стремились к «возвышенности» речи. В народном говоре чихвостить — 'хлестать', расчихвостить — 'разбить, разгромить наголову' — уже по-городскому, фамильярно. Завсегдатель 'постоянный посетитель' в городском обиходе упрощается в завсегдатай — то, что один журналист сто лет назад пытался передать словечком обычник. Дешевая вещь — понятное словосочетание, а сокращение от него дешёвка — уже порождение города. Охламон... Но довольно. Результат во всех случаях будет один и тот же. Эмоции изменяются, образ стирается, а смысл слова становится противоположным — с укоризной, осуждением и бранью.

От безыскусной народной речи город отходил все Дальше. Исчезала ее естественность, сила, красота, переменчивость. Ведь язык сохраняется только оттого, что постоянно изменяется в формах, приспосабливая их к нуждам своего времени. «...Почему так хорош и художественен язык народной речи? Потому Что в народной речи живут и всегда действуют законы рождения языка» (А. Н. Толстой), 

ЯЗЫК ЛИТЕРАТУРЫ

Особая роль в развитии литературного языка принадлежит, конечно, языку литературы, особенно художественной. Значение выдающихся русских писателей в становлении норм современного языка бесспорно. Об этом много говорят и пишут. Не стоит поэтому слишком подробно рассказывать о вкладе в русский литературный язык языка литературы — этого посредника между нормой и многочисленными источниками поступления в нее новых форм.

Но что необходимо подчеркнуть, так это взаимообратимость литературного языка и просторечия. Не только норма воздействовала на просторечие, но и городское просторечие с конца XIX в. активно входило в художественные тексты, не всегда, правда, затем становясь особенностью литературного языка.

В прошлом веке, например, и в голову бы не пришло вводить в художественный текст слова типа скукожиться. И в первые послереволюционные годы против таких слов резко возражали (в частности, М. Горький). Сегодня В. Астафьев употребляет его в нейтральном контексте, и слово не вызывает никаких возражений, кажется уместным, стилистически удачным. Что случилось? Мы огрубели? Язык испортился? Ни то, ни другое. Отверженное «подлое» слово, пройдя все круги ада и чистилища (в просторечии и в разговорной речи), постепенно повысило свой стилистический ранг и уже не отпугивает даже пуристов (или пока что отпугивает?). Экспрессивность глагола, его выразительность необходимы художнику для создания образа — и он вводит «подлое» слово в роман.

Тут уместно припомнить мнение знаменитого юриста А. Ф. Кони о речи русских писателей, литературные тексты которых стали классическими, образцовыми (ими пользуются, отыскивая иллюстрации для словарей, грамматик и учебников по русскому языку). Припомнить нужно затем, чтобы проследить обратную связь между нормой и речью писателя. Каким образом личная манера речи отражается в стиле и языке художественного произведения? Нет ли между ними зависимости? Оказывается, есть «Я помню Писемского, — писал Кони.—Он не говорил, а играл, изображая людей в лицах, — жестом и голосом. Его рассказ не был тонким рисунком ист кусного мастера, а был декорациею, намалеванной твердою рукою и яркими красками. Совсем другою была речь Тургенева с его мягким и каким-то бабьим голосом, высокие ноты которого так мало шли к его крупной фигуре. Это был искусно распланированный сад, в котором широкие перспективы и срчные поляны английского парка перемежались с французскими замысловатыми стрижеными аллеями, — в которых каждый поворот дороги и даже каждая тропинка являлись результатом целесообразно направленной мысли. И опять иное впечатление производила речь Гончарова, напоминавшая картины Рубенса, написанные опытною в своей работе рукою, сочными и густыми красками, с одинаковой тщательностью изображающею и широкие очертания целого и мелкие подробности частностей. Я не стану говорить ни про отрывистую бранчивость Салтыкова, ни про сдержанную страстность Достоевского, ни про изысканную, поддельную простоту Лескова, потому что ни один из них не оставлял цельного впечатления и в качестве рассказчика стоял далеко ниже автора написанных им страниц. Совсем иным характером отличалось слово Толстого. За ним как бы чувствовалось биение сердца. Оно всегда было просто и поразительно точно по отношению к создаваемому им изображению, чуждо всяких эффектов в конструкции и в распределении отдельных частей рассказа».