— Пар остался? Мне, главное погреться? Ноги на дню сколько раз намочишь! Около Третьего Индона пасем, коровы лезут в болото.
— И пару на троих хватит.
Дементий было пошел, но из коридора вернулся.
— Чуть не забыл? Петр Иванович, что это тебя за мужик спрашивал?
— Когда?
— Неделя будет, как я его видел. Что-то он мне не понравился. За мостом встретились под вечер. Гоним с Яшкой коров, подходит ко мне, заводит разговор.
«Где живет учитель Мезенцев?»
Я показал.
«Откуда будете?» — спрашиваю.
«С Исаковки».
«Я на Исаковке всех знаю».
Блеснул на меня глазами и говорит:
«Я там живу недавно».
«Эге, — думаю, — что-то тут неладно!» Не нравится ему, что я его пытаю. Я тут ему еще один вопрос: «А ты с Петром Ивановичем знаком или как?»
«Нет, — говорит, — не знаком. А что?»
«Так, — говорю, — ничего, интересуюсь». Посмотрел он на меня долго-долго и ничего, правда, не сказал.
Мезенцевы, все трое, внимательно слушали Дементия. Петр Иванович спросил:
— Точно не можешь сказать, когда ты его видел? Число?
— Чтобы не соврать… — подсчитывал Дементий. — Двадцать первого августа!
— Никого не было, — сказал Петр Иванович и постучал пальцами по столу, число совпадало.
7
Ярко пылают дрова в русской печи. Желто-красные языки пламени, изгибаясь над загнеткой, дотягиваются до трубы, и там, где языки пламени падают, отскакивают как живые, ярче видна густо-синяя плывущая лента дыма.
Александра Васильевна затопила печь лучшими дровами, взятыми из зимней поленницы. С веселым музыкальным шумом льется вода в чугуны, большую кастрюлю и чайник: ударяют об пол и стены ухваты: прозвенела сковорода… По избе пошел запах вареного мяса. Спрыгнула на пол молодая белая кошка с чистой, гладкой шерстью, с меланхолическими продолговатыми глазами, и очень похоже, будто глаза и ресницы обведены тушью. Кошка подбегает к ногам хозяйки не сразу: делает маленький круг, выгибая тонкую спину, смотрит Александре Васильевне в глаза, и ни звука, ни в коем случае она не станет просить и клянчить голосом. Белая кошка не ошибается: Александра Васильевна отрезает кусочек мяса и бросает в блюдце. Кошка садится перед блюдцем и ждет, когда остынет мясо. В блюдце она смотрит до того внимательно, как будто кусочек мяса сейчас превратится в живую мышь и исчезнет под полом.
Отъезд Петра Ивановича на конференцию всегда напоминает праздник. Из красного дубового ящика, пахнущего свежими яблоками, Петр Иванович достает костюм, в котором он ходит на уроки. Из кладовки приносит ботинки с калошами. Ботинки с калошами — любимая обувь Петра Ивановича, он никогда не перестает восхищаться, как поблескивает черная резина, как все еще остро пахнет каучуком!
Петр Иванович завтракает один. Александре Васильевне некогда — она складывает в потрепанный коричневый портфель Петра Ивановича еду на дорогу: отварного мяса и сала, с десяток вареных яиц, хлеба, огурцов, баночку свежего сливочного масла. Из швейной машинки достает пачечку красных бумажек, кладет на край стола.
Позавтракав, Петр Иванович пересчитывает деньги и половину протягивает Александре Васильевне. Она протестует:
— Мы же договорились: купи Володе костюмчик, портфель, ботинки.
— Есть у него и портфель, и костюмчик, и ботинки… У меня столько нет, сколько у него!
Вечером этот вопрос был обсужден, Петр Иванович был согласен, а сейчас он недоволен своим решением. Александра Васильевна как-то уж очень смешно подмигнула мужу, хитро сощурилась:
— Купи. Он, как все, новенькое наденет.
Петр Иванович сдался окончательно:
— Куплю, я же сказал. Думаешь, мне денег жалко? Не хочу в нем зазнайство воспитывать.
Он проверил, все ли уложено в портфель и белую полотняную сумку, завязанную тоненькой, крепко свитой веревочкой. Уложено было все.
— Ну что, надо идти к почтальону. А то уедет, придется тогда пять километров топать пешком.
Все так же спокойно и сосредоточенно Петр Иванович прошел в комнату сына. В учительском костюме и ботинках, чисто выбритый, помолодевший и какой-то добрый, остановился в дверях, готовый вот-вот улыбнуться. Володя не спал, просто так лежал в постели и, как показалось Петру Ивановичу, над чем-то думал. Он сел на кровати и хотел одеться, но Петр Иванович остановил его:
— Лежи-лежи, это ж мне ехать, а не тебе! А с завтрашнего дня знаешь, во сколько тебе подниматься?
— С шести часов.
— Правильно, вместе с матерью. Приеду с конференции, тогда выспишься. Ну, давай руку.
Почтальон, лет сорока мужчина, широкоплечий, с крупными чертами лица, вышел, прихрамывая, из ворот и первый издалека поздоровался с Петром Ивановичем, медленно и широко шагавшим к дому почтальона. Петр Иванович как будто не слышал приветствия и сказал свое короткое «здравствуй», когда подошел ближе. Не дожидаясь приглашения, он уложил в ходке портфель и сумку, сел с другой стороны ходка, спиной к почтальону. Ходок, грохоча на высохших комках грязи, покатил. Петр Иванович, тронув почтальона локтем, закуривая, сказал:
— Думал, опоздаю!
— Вы бы не опоздали, Петр Иванович! Я знал, что вам ехать надо!
— Откуда ж ты знал? — спросил Петр Иванович, довольный, что его ждали. — Это тебе Александра Васильевна сказала!
— Она!
— А что ж ты к дому не подъехал? Что ж ты старика заставил идти? — пошутил Петр Иванович.
— Так ведь подъехать к дому и стоять на глазах, это… все равно, что поторапливать! А я ради такого случая могу подождать. Думаю, управитесь, и поедем!
— Ну, спасибо, — поблагодарил Петр Иванович, пододвигая себе побольше соломы, так как сидеть было твердовато. — Что ж ты потник или старую телогрейку не подложишь, тебе каждый день ездить надо?
— Собираюсь, да все некогда! А вы, Петр Иванович, берите больше соломы. Берите! Мне не надо: я круглый, как мячик, сами видите!
— Что ты круглый, это я вижу, — добродушно рассмеялся Петр Иванович.
Почтальон громко несколько раз захохотал над собой. Петр Иванович тоже смеялся вместе с почтальоном, но только не громко, а так, за компанию.
Конек у почтальона резвый, без больших усилий взбежал на гору перед гаражом и фермой. Взяв подъем, Малыш продолжал весело бежать, кося по сторонам выпуклыми янтарными глазами. Длинная черная грива подпрыгивала в такт бегу, Малыш то высоко поднимал голову, то выгибал шею, успевал увидеть предметы, находившиеся по сторонам дороги, и которые он уже отлично знал. Слева от гаража и фермы проплыл конный двор, и Малыш задержал взгляд на нем подольше и даже приподнял уши, прислушиваясь. После длинных навозных куч начинался сосняк, и дорога километра полтора бежала у самых деревьев. Иногда Малышу казалось, что ось заденет концом о ствол сосны и больно дернет плечо, но дорога в самый нужный момент ускользала от дерева, и, как бы хорошо не правил почтальон, Малыш в таких местах предпочитал держаться самой крайней колеи и незаметно сбавлял бег. Это была новая дорога, а старая правее, по полю, во-о-он около того одинокого листвяка с двумя вершинами.
Когда кончился лес и исчез из виду листвяк, несколько минут ничего интересного не было, пока не началось огромное поле пшеницы и на самом краю поля завиднелся среди тонких высоких берез зерновой ток, состоящий из длинного-предлинного сарая и с двумя окнами избушки.
О зерновом токе у Малыша остались самые приятные воспоминания. Работы у него там никакой не было — стой себе на привязи и уплетай свежую отаву. Овса и пшеницы перед ним — целые горы, а работы только и было, что утром привезти людей на ток, а вечером увезти.
Были и другие приятные воспоминания, но сейчас Малыш, не забывая быстро бежать, прислушивался, двигая ушами, к новым ноткам в голосе почтальона, который о чем-то интересном говорил с очень высоким мужчиной с важным голосом. Этот мужчина Малышу понравился тем, что перед крутой горкой соскочил с ходка; и еще он понравился тем, что ни разу не понукал Малыша, а что-то сказал ему несколько раз подбадривающе и, может быть, смешное.