Это был поход, скажу я тебе! Вот Дон лежит с берегами вровень. Вот мост на этом самом местечке быть должен. Но нет моста, нет и перевоза, хоть вплавь с волами и ребятишками. Так голову потерял, думаешь? И как? А так, что все тут пришлися к делу, даже и бабы с ребятами, и старые старики. Как уж, откуда уж, а лесу раздобыли, по дровишку просто натаскали, а мост поставили и Дон перешагнули. А там и на Волгу. Обнялись с товарищами, с которыми и людьми пересылались, и стали они вместе на Волге крепкой крепостью.

Что ж видим? Бумаги невпроворот пишут, дел же не делают. А и делают — так на вражью выгоду, кольца-портсигары, паспорточки-доверенности для кадетских прихвостней, вроде пропусков. Оружье из-под полы врагам продают. Такое уж, видно, место, такой уж, видно, порядок был. Всё в щепы разнесли на свежий дух. Вот так только и победы бывают — за зорким глазом, за сторожким сердцем, за крепкой рукой.

Рабочий как из избы ушел: «Хозяйничайте,— говорит,— без меня, я ни к чему не привыкаю». И ушел на горькую жизнь. Разве ж крестьянин так может? Да он, крестьянин, с кем говорил? Да про что он, крестьянин, спрашивал? Да от кого он, крестьянин, про дело слышал? Все придомовое, избяное, не всеобщее.

Встретил я дядька из Таращи. Борода седая косой брита, ножницы не берут, и сам уж подстарковатый. Говорит, потому в таком он возрасте воюет, что Боженко у них очень хорош, командир ихний. И тоже уж в летах. Все он, Боженко, сердце при своих людях держит, на жизнь, на смерть. Идут за ним, с любовью такой даже.

Фамилий я всех не знаю, но знаю, что все они люди большой пользы для нас. Скажет такой — каждый ему теплом отзовется. Уж скажет такой, так по тому слову и поступает. Настоящие люди.

XXXIII. РАБОЧИЕ

Они в цеху, что колос при цепу, зерно сыплют.

Эти боевые, самые военные, бесперечь воевали: в цеху с мастерами; за воротами с полицией; дома с семьей голодной; эти наученные.

Шахтер все в темне, все в подземном кутке, никому не видать. И революцию делал, никому не показывал.

Фабричные с вечера в кустах залегли, конвой перебили, товарищей отбили, в шахте передержали. Теперь все вместе воюют.

За него весь завод встал. Побои и голод ему не страшны, сызмальства привычен. Все перенесешь с удовольствием, если знаешь: на каждый твой вздох да тысяча «ох», тут и смерть не настоящая.

Не люблю заводских. Все они мудруют, все ему несознательные. А мы не хуже его сознательные, врага знаем, воевать не отказываемся. Только у нас порядки не заводские, послабей.

Ты ему про найглавное — про боль, про жрать нечего, а он, вместо чтоб в соху с тобой впрягтись, бунтовать учит.

А правы фабричные были. Как спину ни гни, дуги из нее не выделать. Горб, и никакой выгоды. Бунт-то полезней оказался.

Фабричных у нас не видать. Они свои отряды пополняют, они больше по правилам воюют, им грабить не приказано.

Здесь фабричных не видать, они больше на настоящих фронтах воюют. А кто около своего заводу дивизии формируют, свой завод пуще глаз берегут.

Им земля на после смерти нужна, им станок — товарищ, их травка не веселит.

Я рабочих не люблю: одна помеха нашему брату, вольнице. У него, как у воробья, все чужое, беречь не привыкли, не в свои дела лезут. Ломятся, свои порядки заводят, воле ходу не дают.

С отцов на этой фабрике из них кровь точили, а они эту фабрику лучше пашни любят, пуще глаза берегут. Чудаки!

Дед пройдисвит, отец ракло^[119], сын на фабрике жестко жизни обучен. Он нужного часа не проспит, ему гудок соловей.

Мы мальцами одно слышим от дедов да бабок — то страх, то срам. А у них родители, почитай, пятилеток на караул ставили, революцию от жандарма стеречи.

У меня сестра за шахтером была, чистая мученица. Дрожит за мужа: чтоб в земле не погиб; родить ей негде; жить в землянке; жрать не хватает; начальники матершинят; по ночам революция; кругом полиция звенит.

Я только денек на фабрике побыл — обгрохотался до полной дурости, весь свинцом налился, руки-ноги невпопад.

Меня на рождество мать к отцу в Иваново возила. Я там с ребятишками,— по морозу под фабрику заберемся, шпульками играть. Через дырья влезем — играем, над нами в потолке тоже дыра на дыре светится. А тот потолок отцам нашим пол, так они работают в эдаки-то морозы. Их одна хозяйская забота и грела, видать.

Меня отец почему в печники отдал? Печь у нас в избе прохожий печник перекладывал, так отцу больно дорого показалось — не по работе. Он и решил, что будет сынку легкий хлеб. И стал ходить я весь в глине, скребком глушенный, почти не кормленный.

Связали нас одной веревкой и за местечко на расстрел. Вести нас мимо завода, а у нас не одни бандиты — и заводские ребята есть. Боятся нас днем вести — отобьют рабочие. Мы же ждем, мы же на заводских в надежде. Хоть и ночью повели, хоть копыта тряпьем замотали, а отбили-таки нас товарищи. Эти — как никто.

Вели нас ночью казаки и копыта коням обмотали, чтоб фабричных не разбудить. Ан те спать-то на нашем пути легли. Отбили нас.

Храбры казаки, храбры, а поробчей рабочего. Тот безоружный почти, а при случае большого шуму наделать может.

Не любят станишники в заводской слободке стоять. Даст казак кому в зубы — весь завод на казака навалится.

Конечно, сам про себя знаешь, что не избалуешься. А про некоторых думаешь так: дорвется до барского положения, непременно на наши шеи огрузнет.

Я свою кузнецовскую работу, ажно снится, люблю. Я при хорошей новой жизни только что в ванну буду после кузни каждодневно лазить да есть сыто. А в работе себя не стесню.

Я свое кузнецовское дело страх люблю. Тяжелое, а другое занятие не так нравится. Никто кузнецовского ремесла на другое не сменяет. Думаю, в громе и красивом огне сила.

Дух до чего тяжелый, вздохнуть просто до груди не дает, как угар, аж гудит. А рабочие ходят как бы в ельнике, только что белые с желтизной.

У него жена к мастеру в экономки ушла. А у них мастер — враг, первый хозяйский пес, с рабочего последние порточки рвет. Двойная ему боль.

Как подходит к поручику пожилой рабочий. Поручик за конвойного, конвойный за нагайку, нагайка по рабочему, рабочий в землю. А знал ли кто, с чем таким рабочий подошел? Может, за прикуркой.

У них сходка тайная — полиции известно. У них бумажки под семью замками — полиции известно. У них приезжий в мышином углу речи говорит — и это известно. Забрано, погублено, что такое? Раз дверь отец невпопад распахнул — да сынишке в лоб. Слово за слово — сынишке восемь лет, людей за писальные перышки полиции продавал. А чем он винен, а кто ответит! Ответили уж...

У него сам-пять, мал мала меньше, а он, сукин сын, за что забастовку делает? Работать, видишь ли, ему лишний час неохота, восемь часов ему, и никаких...