Который уже раз Зуев по компасу, часам и солнцу ориентировался на местности. Координаты карты не совпадали с натурой.

Возможно, не туда шли?

От Ерофеева не укрылась растерянность предводителя команды.

— Скоро ли залив, Василий?

— Вот тут, примерно, и должен быть!

— Кто же его слизнул? — Ерофееву порядком надоела эта поездка. Мертвая земля с вечной мерзлотой, тоскливые гряды, угрюмое небо. Мрачнее не придумаешь. Даже Обдорск отсюда казался милым уголком. Вертаться, вертаться пора, шут его знает, куда еще заведет этот малый.

— Вытек залив! — мрачно изрек Ерофеев. — Я вот когда по Каспию ходил с атаманом Кукиным, — все было где положено. Как в лоциях указано.

— Обожди, Ерофеев, без тебя тошно.

— Залейся он, этот залив. Есть ли, нету ли, какой кому прибыток.

Вану сидел в сторонке. Один из оленей, не выдержав, рухнул на мокрую почву. Остяк подрезал хвост животному, выпустил кровь. Шнурком перетянул рану. Важенка отошла, поднялась на ноги. Эту странную операцию Вану проделал быстро и привычно.

— Давай, Василий, обратно поворачивать, а? Палласу скажешь: дошли, мол, пополоскали ручки в море-окияне. Поди проверь.

— Не могу. Вижу по всему, ландкарта обманная. Прошибка географов.

— Все трое тут и загинем, как Шумский. Только могилу некому будет вырыть.

Вану слушал препирательства между казаком и предводителем команды и в толк ничего не мог взять. Он рассудительно загибал пальцы:

— До Березова Вану вел Зуева и Ерофеева. До Обдорска вел. Вану знал дорогу. И к морю тоже вел. Куда море делось? Вану не знает.

Совершенно не исключено, что залив лежит несколько поодаль от той точки, что указана в старенькой ландкарте, деланной в Географическом департаменте.

— Трогай оленей, Вану!

По левую руку тянулись гребни Уральской гряды. В одних местах — покатые, в других — обрывистые, с обнаженными слоями каменных пород. Низкорослые деревца карабкались но валунам, цепко держались на отвесе. Что-то лихое и бесшабашное было в этой тяге ввысь.

К вечеру похолодало, полозья нарт заледенели.

Ночь была светлой, безветренной. Зуев вышел из чума, запахнувшись в овчинный полушубок. На горке, открытая всем ветрам, росла высокая лиственница. Верить ли глазам? Откуда она здесь? Тайга осталась далеко позади.

Потемневшие хвоинки, игольчато-острые на кончике, крошечные зеленые сабельки. Бронза ствола укуталась серой шелухой. Какая встреча! Миллионы сестер лиственницы остановились на предназначенном рубеже, и лишь она одна, неподвластная природе, шагнула к суровому северному градусу. Щемящая нежность к дереву, как к живому существу, проснулась в Зуеве. Он прижался к стволу щекой. Кора твердая, шершавая. Словно от горячего дыхания потеплела под щекой. Не столь уж безжизненны мертвые эти пространства! Своя жизнь, свой мир, свое тепло. И как поселилось гордое хвойное дерево, так, возможно, через многие годы поселятся здесь люди, откроют ремесла, обратят причуды и диковинки потаенной тундры в пользу.

Неясный шорох заставил обернуться. Шагах в двадцати, у ноздреватого валуна, стояла матерая волчица с оскаленной пастью. Волчица отряхнулась, протяжно заскулила. Созывала стаю? Собирала силы к прыжку? Желтая слюна текла изо рта.

Зуев был безоружен, даже ножа не взял. Да что нож — такого зверя можно положить только пулей.

До чума саженей пятьдесят. Не добежать. Всей тяжестью волчица вскинется на загорбок. Вот так ни за что пропасть!

— Ва-ну-у, Ерофее-ев! — в ужасе закричал Вася.

Зверь подвинулся вперед.

Вася зашел за дерево, подпрыгнул, пальцы соскользнули с нижней ветки. Еще раз — не достал.

— Вану-у-у, Ерофее-ев…

Волчица тявкнула. Вася уже мог разглядеть ее коричневые зрачки, низко опущенный живот с крупными, налитыми молоком сосками. Брюхатая, а оттого еще более опасная.

Зуев скинул полушубок. Улучить момент, накинуть на морду. Руки дрожали.

И тут грохнул выстрел. Волчица отпрянула — мимо. Из чума бежал Вану. Перезаряжать ружье не было времени. Метнувшись в сторону, волчица взревела, бросилась к лиственнице. Остяк достал из-за голенища мехового сапога длинный, по локоть, кинжал, поднял его над головой и могучим швырком пустил в оторвавшегося от земли зверя. Кинжал по самую рукоять вошел в правый глаз волчицы…

— Васи, зачем по ночам один ходишь?

Зуев молчал. Дрожь била его тело.

Когда-то юнга Колумбовой каравеллы «Санта Мария» встретил утро истошным криком: «Благословен будь день!..» Теперь Вася просыпался с одной мыслью: благословен будь миг, когда на горизонте покажутся морские воды. Нетерпение гнало его, опережало бег оленей, подхлестывало ноги. Взбежал на небольшой холм: что впереди? Под ногой осел камень, укутанный в белый лишайник.

Подбежал Ерофеев:

— Эге-ге-ге, холм могильный!

Под напором деревянного дрына глыба легко отвалилась, обнажив темную расщелину. Разобрали камни. В неглубокой яме лежали два скелета, заржавленные мечи, наконечник от алебарды, железная уключина от лодки.

Зуев поднял меч. Он был прям, обоюдоостр, длиной не более вытянутой руки.

Ерофеев утер лоб.

— Кто бы это?

— Да уж не самоеды.

— Почем знаешь?

— Откуда бы у них мечи? Опять же — алебарда. И уключина.

— Выходит, русские.

— Полагаю, что так, — сказал Зуев. — Скорее всего — новгородцы. На Югру шли. Или возвращались домой.

— За узорочьем ходили.

— На ладьях, а дальше посуху.

— Так это ж когда могло быть?

— Лет двести назад, пожалуй. Вольные люди, вроде тебя, Ерофеев.

— И вот где смертушку нашли.

— Надо могилу камнями закидать, — сказал Зуев.

Ерофеев скрутил цигарку. Последний табачок… Высек огонь. Злыми глазами смотрел, как Вася заделывает смертный холм. Блаженный малый, право же… На кой ляд сдалась Карская губа, пропади она пропадом! Шумский помер, за ними теперь черед. Как новгородцы, сгинут под каменной могилой. Никто и не узнает, куда подевались. Было б за что помирать…

Вану стоял рядом с Ерофеевым, насмерть перепуганный. Вид скелетов в самом деле был ужасен — эти пустые глазницы, дырка вместо носа, позеленевшие зубы…

— На кой меч взял? — хмуро спросил дончак.

— А как же. Вернусь в Санкт-Петербург, там знатели определят, кто когда здесь шел.

— В Санкт-Петербург он вернется! — возопил Ерофеев. — Да кому все это надо? А ну, остяк, поворачивай нарты! Кончилось мое терпение.

— Да ты что, казак?

— А то. Поворачивай нарты!

Вану посмотрел на Зуева.

— Ну? — ждал Ерофеев. — Кому сказано!

Зуев утирал простуженный нос.

— Погоди, казак.

Вану жевал табак. Водку справно пьет Ерофеев. Птиц и разных зверей уверенной рукой бьет Ерофеев. Он и человека забить может. Как в Обдорском городке схватил ружье: «Пойду самоеда стрелять». Рука бы не дрогнула.

А Зуева остяк не боится. У Зуева голос тихий, если и прикрикнет, устыдится своего гнева. А кто в Небдинске юрты выручать поехал? Шаман принял его, разговаривал. Старейшины почтили вниманием. А как Зуев уломал косоглазого обдорского атамана? Показал бумагу. Тот сразу переменился. Все должны слушаться Васю — вот что писано в той бумаге.

— Ты плохо говоришь, Ерофеев, — сказал наконец Вану.

— Пшел ты!..

— Плохо, плохо.

— Тварь! — рассвирепел дончак. — Ты еще будешь учить. Я тебя своими руками сейчас придушу. Тебе ж цена полушка в базарный день. Все ваше племя собачье пяти рублей не стоит.

Как трудно было сдержаться! Великим усилием Вася одолел себя. Он слизнул с ладони горсточку зеленого табака. Какая одуряющая жвачка.

— Тварь! — И было непонятно, кому сейчас бросает тяжкое оскорбление вышедший из повиновения казак.