Ахи Махмуд и Азиз-алп, вернувшись из Эдирне, подтвердили: страшные вести не лживые измышления врага, а правда. И являлся вопрос: что дальше?
Истошный отчаянный плач верного пса вернул его мысли к убитому русичу. Что хотел поведать ему кузнец? Русич был один как перст, ни с кем не повязан. Кто и за что мог расправиться с ним? Ахи Махмуд обмолвился: злой до работы был мастер, много помог в устроении детинцев, настрадался на веку от своих князей, татарских мурз, болгарских чорбаджиев, лютым стал ненавистником беев… Вот кому могло понадобиться его молчанье! Уж не замышляется ли измена, чтоб спасти свои головы? Куда, кстати, подевался Юсуф-бей после того, как акынджи ослушались его приказа? Убит? Кто его видел? Надо будет расспросить Шахина, как только прибудет… Измена… Кровь, пролитая в нх собственном стане… Что дальше?
Медленно вызревало решение. Прежде чем утвердиться в нем, послушать бы старых споспешников. Да где они? Где неторопливость, ум, мужество Мустафы, прямота, щепетильность Кемаля? Оба приняли смерть за Истину. А он, пославший их, — жив… Из старших остались лишь Ахи Махмуд, Джаффар да Маджнун. Остальные еще незрелы. Впрочем, от его решенья зависит их жизнь тоже…
— Маджнун! — окликнул он. Писарь тайн поднял голову. — Поднимай братьев.
Бедреддин вышел во двор. Тенью метнулся за ним Джаффар.
Тьма. Шелест леса. Вой пса.
Небо вызвездило, предвещая холода. Звезды мерцали, далекие, ясные.
Вспомнился друг его юности Муса Кади-заде. Давний их спор: «Тебе — люди, мне — звезды…» Уроки покойного учителя Фейзуллаха, одержимого числами, звездами.
Бедреддин вгляделся в небо. Может, звезды и впрямь подскажут решенье? Венера восходила в созвездье Тельца. И стояла так близко от Марса, чуть ли не рядом. По всем канонам науки это предвещало беду.
Бедреддин горько усмехнулся: сколь часто звезды предсказывали то, что было ведомо и без них.
До рассвета оставалось недолго. Он возвратился в дом. Достал часы, когда-то подаренные ему в Каире. Сколько людей успело за эти годы исчерпать свое время до последней песчинки. Много ль осталось ему самому?
Он поставил часы рядом. Беззвучно заструился песок. Сподвижники ждали слова учителя. Он сказал:
— Звезды говорят о беде, но мы и так ее знаем: под Загорой нас обратили вспять, в Карабуруне, в Манисе соратники наши — да славятся их имена! — легли за Истину. Мы — живы. Нам решать: что дальше? Слово за вами.
Сподвижники молчали.
— Идти к Акшемседдину, собрать в стане силу и снова ударить. Не затем ли мы разослали гонцов, учитель? — спросил Ахи Махмуд.
— Наша сила в простом народе. А он верит: Истина там, где победа.
— Разве не так? — удивился Джаффар.
— Так, брат наш Джаффар, так. Но неужто ты позабыл: инсан, заман, мекян. Или запамятовал по-арабски? Люди, время, место, — перевел он, — вот что решает.
— В слове твоем — наша сила, шейх Бедреддин, — воскликнул Дурасы Эмре.
— Ты прав, ашик. В слове Истины, что открылась нам, — сила. Но она являет себя через людей. Ваше дело с Маджнуном нести его дальше, хранить до времени. Нынче время упущено. Когда оно представится снова, бог ведает.
— Впереди зима, — проговорил десятник Живко. — Как прокормимся мы в лесу? Крестьяне измучены…
— Вынесем, вытерпим все. Дождемся часа. Лишь бы учитель был с нами! — не выдержал Маджнун.
— Боюсь, Маджнун, ни моей, ни вашей жизни не хватит, чтобы дождаться. А ратовать придется теперь. Ты — воин, Азиз-алп, что скажешь?
— Драться! И победить!
— Можно ли победить, не веря в победу? Совесть в тебе не свирепа, воин. Не жаль тебе понапрасну пролитой людской крови…
— Был бы ты жив, учитель!
— Я не султан, Азиз-алп, чтоб спасать свою голову, посылая на смерть других.
— Уйдем в Валахию. Господарь Мирче примет. Пересидим…
— Сказано, Азиз-алп: я не султан, не принц, не бей, чтобы прятаться от одного властителя у другого. Чего бы стоило тогда наше слово…
Бедреддин глянул на часы. Почти весь песок был в нижнем сосуде. Вот-вот наступит рассвет.
В предутренней тишине послышался приближающийся стук копыт. Всадники спешились перед домом.
— Вот наконец и Шахин, — облегченно вздохнул Ахи Махмуд.
Пламя свечи заколебалось. Откинулся полог. Вошел не Шахин.
— Юсуф-бей?!
Тот не ответил, не поклонился. За ним еще двое, руки на ятаганах.
— Мы за тобой, шейх Бедреддин…
Юсуф-бей не договорил.
— Измена-а-а! — раздалось во дворе.
Крик захлебнулся. Все вскочили. Джаффар, напрягшийся, точно кошка перед прыжком, сделал было шаг, но Азиз-алп выверенным ударом всадил ему в спину кинжал. Суданец упал лицом вниз к ногам Юсуфа-бея. «Так вот кто кузнеца…» — мелькнуло у Дурасы Эмре. Лязгнули вытащенные из ножен клинки.
Бедреддин поднял руку:
— Остановитесь!
Такая повелительная сила была в его голосе, которой нельзя было не подчиниться.
Бедреддин обвел глазами соратников. Азиза-алпа пропустил, будто там было пустое место. Обернулся к Юсуфу-бею:
— За мной, говоришь?
Тот не выдержал его взгляда, смешался.
— За тобой, мевляна, — ответил вместо него один из вошедших. И Бедреддин узнал в пришельце переодетого простым воином начальника султанской стражи Эльвана. — Фирман государя: будешь держать ответ по шариату, перед судом.
— По шариату? — переспросил Бедреддин.
— Они убьют тебя, учитель! — крикнул Маджнун.
— Истину не убить!
Он подошел к Джаффару. Перевернул его на спину. Круглое темное лицо суданца было покойно, он выполнил свое. Бедреддин закрыл ему глаза. Поцеловал в лоб. Выпрямился.
— Ну что ж, я готов!
Как только выехали за околицу, Бедреддина связали, сунули в мешок. Перекинули через седло.
Когда визирю Баязиду-паше доложили о победе над мятежниками под Загорой, он сказал: «Грош цена всем вашим победам, покуда не изловлен Бедреддин!»
Свет больно ударил по глазам. Бедреддин прикрыл их ладонью. Трое суток просидел он в одиночестве, в темноте, после того как его привезли в Серез.
Сразу представить его пред лицо падишаха не решились: как бы опять не обмер. Столько фарсахов протрястись в мешке на конской спине не всякому молодому джигиту под силу. Когда на первой стоянке его сняли с коня, сердца не было слышно. Пощупали запястье — не бьется. Поднесли к губам зеркальце: едва затуманилось. Больше часа пришлось ждать, пока пленник пришел в себя. Опасаясь, не отдал бы богу душу до времени, шесть раз делали остановки: приказано было доставить живым.
Ясный солнечный день стоял над Серезом. Здесь, на побережье Эгейского моря, зимы теплые. Радуясь теплу, ясному небу, во все горло кричали горлицы, ютившиеся под каждым карнизом, на каждом тополе. И крик их «угу-угу-у» долетал сквозь зарешеченные окошки дворца Эвреноса-бея, который сделал своим местопребыванием султан Мехмед Челеби.
Султан восседал на покрытом ковром возвышении. Ниже по обе стороны — визири, воеводы, улемы.
Когда ввели Бедреддина, султан спросил с усмешкой:
— Почто пожелтело твое лицо? Иль лихоманка трясет? Какая змея тебя ужалила в душу, что не сиделось на месте?
— И солнце желтеет, клонясь к закату, — сказал Бедреддин. — И сокол не усидит в гнезде, коль в него забралась змея.
— Почему ослушался, почему пошел против высочайшего повеленья?
— А почему ты пошел против закона, нарушил повеления шариата?
— Когда ж это я нарушил?
— Просил я тебя отпустить меня в хадж и не получил ответа. Истина повелевает: не мириться с насильем, уходить оттуда, где не блюдется закон. Если есть у тебя вопросы по шариату, спрашивай — получишь ответ.
Султан насупился. Глянул на визиря, на главного муфтия, только что прибывшего из Ирана. Молвил:
— Не нам, а нашим улемам ответишь. По шариату. В нашем присутствии…
Три дня готовились улемы, искали доводы, спорили до хрипоты, рылись в книгах. Как бы не ударить лицом в грязь перед султаном! Бедреддин не какой-нибудь крестьянский сын, которому без долгих разговоров можно отрубить голову. Как-никак он был высшим духовным лицом державы, прославленным на весь мусульманский мир ученым, знатоком шариата, сочинителем многих книг и среди них свода законов «Джамуль-фусулейн». Его казнь могла вызвать смущение умов и бунты. Потому-то и нужно было опорочить его перед миром, показать его нечестие, осудить от имени шариата. Не три дня, трех месяцев было мало, чтоб подготовиться, найти доказательства, победить его в диспуте. Но визирь Баязид-паша торопил: султан требовал смерти.