Радий Фиш

Спящие пробудятся

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Облегчение

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Изникский ссыльный

Озеро, цветом своим обычно напоминавшее изразцы Зеленой мечети, лежало сейчас у его ног серое, под стать затянутому рядниной облаков небу. Ни звезд над головой, ни берегов, утонувших в предутреннем тумане. Лишь мерный, укачивающий шепот камышей. Точно серой ватой обложили со всех сторон.

Так, собственно, и было задумано султаном Мехмедом Челеби, когда после десятилетия усобиц и резни уселся он на престоле: чтобы ни слова, ни стона не расслышать было из-за толщи двойных стен.

Ссылая Бедреддина в Изник, султан повелел неусыпно следить за каждым словом, каждым шагом. Однако всемилостивейше повелел положить на содержание его тысячу акче[1] в год. Да лучше бы он голову ему снес или засадил в темницу!

Видно, смелости не хватило. Казнить ученого богослова, по книгам коего в столицах мусульманского мира обучают законоведов-факихов, чье имя с почтением произносят в Каире и Самарканде, засадить в темницу прославленного шейха, приверженцы которого рассеяны по лицу всей державы, означало поколебать веру подданных в справедливость и богобоязненность нового властителя. А клятвопреступники и братоубийцы, подобные Мехмеду Челеби, обретя власть, ни о чем так не пекутся, как о славе милостивца и благочестивца.

Но нет, шалишь! Слишком много путей прошел он по явному и сокрытому мирам, слишком много надежд утратил и заблуждений одолел, слишком много видел, понял и познал, чтобы за тысячу акче можно было теперь купить его молчаливую покорность и тем поддержать желанную новому властителю молву.

Ему минуло пятьдесят пять. И близок, близок для него был миг, коего с трепетом душевным ждут люди всех вер, путая его с концом света. Но никогда еще не был так ясен и свободен его ум, открыта для прозрений душа. Что толща стен?! Он проникает взором сквозь толщу времени, столетий.

И вот уж больше года отрезан стенами от мира. А главное, ради чего он призван в мир, еще не свершено. То главное, на что способен он один. Да, это так. Никто иной из мужей веры и науки — они ему известны наперечет, равно как всё, что говорят они и что таят, — так вот, никто из них не подошел столь близко к свету Истины. Одни остановились, зажмурившись, чтобы не ослепнуть, другие в пламени ее сгорели сами, для мира не оставив ничего.

— Аллаху экберу! Аллах велик!..

Бедреддин узнал голос слепого муэдзина Зеленой мечети, коему предоставлялось почетнейшее право первым призвать к молитве правоверных. Вслед за ним на разные голоса — степенно и страстно, восхищенно и униженно, исступленно и величественно — запели с минаретов муэдзины всех мечетей города Изника.

— Свидетельствую: нет божества, кроме Аллаха! Свидетельствую: Мухаммад — посланник его!..

Бедреддин обернулся на закат, лицом к городу. Отсюда, с башни над Озерными воротами, улицы, утонувшие в предутренних сумерках, казались залитыми серой озерной водой, в которой едва угадывались купола мечетей, медресе, бань, дервишеских обителей да крыши дворца. Лишь минареты, прямые и тонкие, в островерхих куколях, торчали над поверхностью, подобно рыбацким вехам.

Медленно, будто силясь стряхнуть оцепенение тяжкого сна, вставал над Изникской крепостью новый, двадцать восьмой день месяца джамад-аль-ахира восемьсот восемнадцатого года, если считать со дня хиджры, или четвертого сентября тысяча четыреста пятнадцатого года по календарю папы римского.

— Ступайте на молитву! — взывали муэдзины. — Идите ко спасению!

Какому спасению? От чего?.. За две с лишним тысячи лет, что стоит этот город, видел он и воинство Искандера Зулькарнайна, то бишь Александра Македонского, и легионы проконсулов Рима, и армии арабских халифов, и боевые галеры византийцев, доставленные по суше к озеру, и крестоносных латников, и сельджукскую конницу, и победоносное воинство османского султана. Трижды менял он свое название — Антигония, Никея, Изник, трижды был столицей разных государств — Битиньи, Византии, державы Османов. Именем Зевса, Христа или Мухаммада каждый завоеватель сулил справедливость и спасение. Не раз собирались здесь со всего света, в спорах рвали друг друг бороды ученейшие мужи христианской церкви, дабы отделить истинные пути к спасению от ложных. Разбивали носы в диспутах мусульманские богословы. А все ради чего? Чтоб новые властители, сменившие старых, по-прежнему владели землями и водами, садами и пастбищами, облагали данью купцов, гончаров, кузнецов, пахарей, пастухов, рыбаков?

Насилие давало власть, власть приносила богатство, богатство крепило насилие. Вот уже восемь десятков лет пять раз в день со всех минаретов Изника призывают ко спасению муэдзины, как тысячи лет до этого призывали гонги молелен и колокола церквей, а колесо насилия и грабежа крутится, как крутилось, сколько бы ни твердили слова пророков, возглашавших равенство и справедливость.

Не хитрое дело повторять слова учителей. А вот понять их цели, остановить колесо, из века в век выжимающее кровь и пот тех, кто создает богатства мира, независимо от того, какой он веры…

Солнце блеклым пятном показалось над горизонтом. Рыбаки из приозерных селений, что с ночи приволокли в камышовых корзинах сребробоких увалистых сазанов, обернулись на юго-запад, лицом к Мекке, и, расчистив вокруг себя небольшое пространство, встали на молитву. Видно, бедность не позволила им приобрести даже молитвенных ковриков. Их лица в свете зари отсюда, сверху, казались изжелта-зелеными, наверняка мучились они лихоманкой, коей славились заболоченные окрестности Изника.

От этой напасти было верное снадобье — им пользовал больных блаженной памяти учитель шейх Ахлати, о нем упоминалось еще в «Каноне» Ибн Сины: толченая кора хинного дерева. Да только где ее взять простолюдинам? Цена ей была повыше молитвенных ковриков, ибо привозили ее из Индии.

Бедреддин тоже преклонил колени. Давным-давно, еще в Каире, он счел для себя бессмыслицей молитвы и обряды, хотя и признавал благие цели их установителей: отвлечь, пусть ненадолго, сердца и души людей от мелочной, сиюминутной суеты, направить мысли их к ответу на вопрос «зачем жить?», ибо занятые тем, как жить, навряд ли могли б они иначе улучить для этого мгновение. Не зря Мевляна Джеляледдин Руми однажды сказал своим ученикам: «Тем, у кого нет разума, голову, словно амбар, набивают вещами, а тем, у кого он есть, его укорачивают с помощью куска хлеба». Беда, однако, в том, что большинство творит молитвы и обряды из страха перед наказаньем, в надежде на награду, а то и просто по привычке. Тем же, кто, отринув и страх, и надежду, уповает лишь на Истину, молитвы не нужны. Выходит, досточтимый Мевляна, молитвы тоже могут служить укороченью разума?

Он коснулся ладонями холодных плит и распростерся ниц. Здесь, в Изникской крепости, и камни имеют глаза и уши. Дай только повод, и тебя ославят отступником, не блюдущим предписаний веры. И, как обычно, когда бывал вынужден вставать вместе со всеми на молитву, он употребил ее для целей, которые, мыслил он, имели в виду основатели всех религий: сосредоточил свои духовные силы на главном.

Как говорил Мевляна? «Овладеть силами своей души — подвиг потрудней завоевания мира, коим прославился Александр Македонский. Но самое трудное начинается потом: все знать, все понимать и наблюдать безумство мира, не будучи в силах ничего изменить».