Кларк не слышал окрика. Он был так увлечен игрой, что не замечал ничего. Блюм вскочил с койки, стремглав бросился к Кларку и вырвал у него гитару из рук.

— Я же сказал тебе: прекрати шум! — прогремел Блюм. — Это приказ, приказ капрала, и он касается тебя. Если попробуешь снова бренчать, я разобью гитару о твою голову.

— Что такое? — удивленно спросил Кларк. — В чем дело?

— Я покажу тебе, в чем дело! — крикнул в ответ Блюм, размахивая гитарой. — Люди отдыхают, им вечером работать, а ты… Тебе старший приказал прекратить игру, и ты должен выполнять приказ.

— Я не слышал твоего приказа, Блюм, — сказал Кларк. — Осторожнее, не разбей гитару.

— Ты прекрасно слышал, что я говорил! — зло крикнул Блюм. — Не выдумывай.

— Честное слово, Блюм. Я не слышал, — взмолился Кларк. — Дай сюда гитару.

— Сначала я разобью ее о твою голову! — продолжал кипятиться Блюм. — Я обязан обеспечить людям отдых после обеда. Это мой долг, и я его выполню.

Блюм схватил было Кларка за грудки, но неожиданно сзади услышал чей-то голос:

— Да перестань ты, Блюм. От тебя больше шума, чем от его гитары.

Блюм резко обернулся и увидел прямо перед собой хмурое лицо капрала Чоута. Тот приподнялся на койке и строго сказал:

— Отстань от него и иди ложись на свое место.

Блюм ничего не сказал, но послушался командира. Он бросил гитару Кларка ему на койку и зашагал к своей. Инцидент, казалось, был исчерпан.

Блюм спокойно лежал, закрыв глаза руками, делая вид, что спит. Но на душе у него было неспокойно, его все время тянуло куда-то прочь из казармы. Это желание усилилось, когда он увидел сквозь пальцы, закрывавшие лицо, как Кларк, крадучись, прошел мимо него с гитарой.

Но вот прозвучал сигнал об окончании послеобеденного отдыха. Солдаты гурьбой повалили из казармы. Полчаса спустя до слуха Блюма донеслись звуки команд на строевом плацу. И опять Блюм остался один в казарме.

Да, он был Исааком Натаном Блюмом. Он был евреем. Никакого значения не имело то, что он капрал, унтер-офицер. Никакого значения не имело и то, что он чемпион полка по боксу в среднем весе. Все равно Блюм оставался Блюмом, оставался евреем. Никакого значения не имело, что он скоро станет сержантом, что он надежда полка в предстоящем чемпионате дивизии по боксу, что о нем писали в местных газетах как о первоклассном боксере. Все равно он оставался Исааком Натаном Блюмом, евреем.

А ему так хотелось, чтобы к нему хорошо относились. Когда он увидел, каким уважением в роте пользуются боксеры, то решил стать боксером. Когда узнал, каким уважением пользуются унтер-офицеры, стал унтер-офицером. Ни тем, ни другим ему не хотелось быть, но он сделал все, чтобы добиться этого. Когда Блюм увидел, каким признанием пользуются чемпионы полка и дивизии по боксу, он поставил перед собой цель добиться этих званий и менее чем через год стал чемпионом полка и верным кандидатом в чемпионы дивизии. Когда он понял, что надо быть достаточно развращенным, то и тут он решил не оставлять насмешникам никаких шансов. Все это давалось ему не легко. Он упорно добивался поставленных целей. Ему хотелось быть похожим на всех остальных, хотелось, чтобы его перестали считать евреем.

Но в итоге оказалось, что все его усилия были тщетны. И даже наоборот: чем больше наград он получал, тем более ненавистным становился для окружающих. И как можно было с этим бороться?

Блюм считал, что в армии все будет иначе, а оказалось, нет. Блюм упрямо шел навстречу судьбе, но все получалось не так, как ему хотелось. Прюитт избил его запросто. Из школы сержантов его выгнали. Товарищи без конца его поддразнивали, а в последнее время стали распространяться слухи о его психической неполноценности.

Тогда, в драке с Прюиттом, им помешал капеллан. В этот же вечер Блюм вышел на ринг и выиграл бой. И все же все запомнили только одно — Прюитт избил Блюма.

На пего, Блюма, пали подозрения в гомосексуализме. Почему не заподозрили других? Выходит, другие все чистенькие? Все оскорбления достались только ему.

Блюм всегда старался доказать, что еврей ничем не отличается от других людей. Он старался хотя бы раз добиться признания, но все было напрасно. Блюм был бессилен. Вот если бы он побил Прюитта, если бы он закончил школу сержантов если бы не это обвинение в гомосексуализме…

Все эти мысли опрокинулись на Блюма как ушат холодной воды. Он поднялся с койки в опустевшей казарме и подошел к пирамиде с винтовками. «Перестрелял бы я всех этих негодяев!.. — подумал Блюм. — Это единственный способ чего-нибудь добиться в жизни для таких, как я».

Его винтовка была третьей в первом ряду, но сейчас она почему-то была четвертой. «Вот так всегда, даже винтовка на одно место дальше, чем следует».

Блюм взял винтовку и, положив ее к себе па колени, уселся на койке. Потом он достал из своей тумбочки три патрона, которые ему удалось сохранить после недавних стрельб. Открыл затвор винтовки, вложил один патрон и снова щелкнул затвором. Поставив спуск па предохранитель, Блюм осторожно положил винтовку на колени.

Он провел рукой по носу и немного поморщился: нос все еще побаливал в том месте, куда нанес ему удар Прюитт. Блюм подумал, что теперь, наверно, нос у пего не похож на еврейский, но тут же явилась мысль о том, что все равно ему никуда не уйти от себя, что он по-прежнему Исаак Блюм, еврей. Во всем мире не было человека, который бы любил его таким, какой он есть.

Проверив предохранитель, Блюм сунул ствол винтовки в рот. Ему пришлось засунуть дуло винтовки довольно глубоко, пока мушка не оказалась во рту. Он ощутил на языке маслянистый вкус. Блюм протянул руку к курку, но не сумел достать даже до дужки спускового крючка. Попытался было дотянуться до курка хотя бы одним указательным пальцем, но и это не удалось.

Оп вынул винтовку изо рта и снова положил ее на колени. Оп был потрясен тем, что ему не удалось осуществить задуманное. И вдруг мысль как молния мелькнула в его голове.

Блюм нагнулся, снял ботинок с правой ноги, чувствуя себя преисполненным решимости. Затем он опять взял в рот ствол винтовки и вложил большой палец ноги в скобу курка, по курок не двинулся.

Блюм снова положил винтовку на колени. В казарме стояла гробовая тишина, и ему вдруг захотелось, чтобы кто-нибудь вошел.

Тогда солдаты наверняка стали бы смеяться над ним. Впрочем, над ним смеялись всегда, всю жизнь. Он стремился сделать все, чтобы предстать перед людьми сильным, суметь показать им, на что он способен. Но всегда оказывался поверженным, всегда уступал под внешним давлением.

Ему очень хотелось сейчас, чтобы кто-нибудь вошел в казарму и нарушил гнетущую тишину. Он представил себе, что произойдет, если люди придут в казарму слишком поздно. Они будут, конечно, потрясены случившимся, станут жалеть погибшего. И лица у них будут печальные. Но тогда уже будет поздно. Зато они не будут считать его трусом, и кончатся раз навсегда все их шуточки.

Блюм снова взял винтовку, положил дуло в рот и поднял ствол на вытянутой руке. Поразмыслив, он опустил винтовку и оперся прикладом о пол. Достать до курка он опять не смог, и ему пришлось вынуть дуло изо рта. В мозгу Блюма на какое-то мгновение мелькнула мысль, что ему не хватит силы воли, чтобы снять спусковой крючок с предохранителя.

«Раз задумал дело, доведи его до конца, иначе люди справедливо будут считать тебя тряпкой. Ты недостоин жить».

Рука Блюма скользнула к предохранителю. Оп взял дуло в рот и пальцем ногн нажал на курок. В тишине раздался грохот выстрела. Блюм упал замертво.

Первым убитого Блюма обнаружил Кларк. Он стоял у крыльца казармы, когда раздался выстрел. Бросившись вверх по лестнице, он опередил Никколо Лева, который выскочил из помещения склада. Вслед за ними из канцелярии прибежал Уорден. Потом казарму заполнили солдаты из наряда, работавшего па кухне, и все остальные, кто слышал выстрел и мог быстро прибежать в казарму.

Блюм лежал поперек постели в безжизненной позе. Винтовка валялась рядом с койкой на полу. Зрелище было ужасное, и почти никто не мог его вынести без острого приступа рвоты.