Командир танка спустился в люк. Немец услышал, как загудели умформеры передатчика, заработала рация.
Увидев белый флаг, Казанцев приказал прекратить огонь, выждал минуту-другую и одновременно с Карпенко выпрыгнул из окна на мостовую. По мостовой и обгоревшему цоколю здания зазвенели пули.
— Фашисты, они и есть фашисты. — Волоча правую ногу, Казанцев отполз за кучу щебенки и битого кирпича.
— Вы ранены? — Карпенко свалился рядом с Казанцевым и полоснул на выстрелы из автомата.
— Коленку зашиб. Ах… Ну-к сыпани им в мотню, чтоб руками выгребали.
Из соседних развалин тоже дружно ударили по универмагу минометы и пушки.
Минут через десять к железным воротам универмага снова вышел немецкий офицер с белым флагом. Казанцев предупредил Карпенко и поднялся во весь рост. Из развалин по соседству вышли еще человек семь. Это были старший лейтенант Ильченко, лейтенант Межирко и пять автоматчиков. Казанцев позвал Плотникова и пленного фельдфебеля. Десятка за три шагов до ворот немец с белым флагом крикнул чисто по-русски: «Осторожно! Мины!»
Пришлось обходить с другой стороны. У въезда во двор стоял танк.
— Это вы радировали? — спросил Ильченко командира.
— Так точно, — ответил командир танка, молоденький лейтенант с жгутиком усов под носом. Выпрыгнул из машины и присоединился к общей группе.
— Предупредите экипаж на всякий случай, — посоветовал лейтенанту Ильченко. — Командиру бригады полковнику Бурмакову я уже сообщил. В штабе армии тоже уже знают, наверное.
У входа в подвал стояли двенадцать офицеров. Охрана. Они остановили Казанцева и его спутников. Немецкий офицер, выходивший к воротам с белым флагом, сказал русским: «Подождите минутку!», исчез в черной щели входа в подвал. Вскоре он вернулся и пригласил двух офицеров, предложив им оружие оставить.
— Оружие нам оставлять незачем, — коротко отрезал Ильченко. — Наш переводчик тоже с нами пойдет.
Немец пожал плечами: «Ничего, мол, не поделаешь». Сделал знак, что можно идти.
В подвале было душно, сыро, под ногами шуршала бумага. Глаза Казанцева после уличного света почти ничего не различали, потом огляделся. В нишах и на выступах горели свечи и плошки.
Появление русских офицеров в подвале привело немцев в замешательство. Поднялся шум, крик. Расталкивая друг друга, они бросились услужливо освобождать дорогу. Казанцев ничего не понимал из того, что говорили и кричали немцы. Он только несколько раз довольно четко разобрал: «Капут!» Ильченко тоже услышал это слово, и они переглянулись: «Кому же капут?» Казанцев усмехнулся, шевельнул густыми бровями: «Черт с ними! Посмотрим!»
Привели в кабинет генерал-майора Росске. В кабинете горело несколько свечных огарков, было накурено и еще более душно, чем в коридорах, где толпились солдаты и офицеры. Росске предложил закурить. Когда все сели, в комнату неожиданно вошел высокий плотный генерал. Он махнул вскочившему Росске, чтобы тот не обращал на него внимания, присел на стул, согнулся — тонкое сукно кителя на толстой спине его туго натянулось, — опустил руки между ног, стал прислушиваться к разговору.
Казанцев не выдержал и спросил пришедшего через фельдфебеля, что ему нужно и почему он молчит. Генерал, не меняя положения, сказал:
— Не беспокойтесь, господа. Я здесь в качестве наблюдателя командующего армией. — Повернулся к Росске, сказал что-то, резко оттолкнул стул, встал и вышел.
Росске, улыбнувшись, объявил, что переговоры продолжить они не могут: необходимо присутствие офицеров старше по званию. Казанцев и Ильченко согласились и вышли. Двенадцать офицеров 194-го полка из дивизии Росске продолжали стоять у подвала. В нескольких шагах от них расхаживали советские автоматчики. Их заметно прибавилось.
У выхода из подвала Казанцева и Ильченко догнал немец — парламентер, выходивший с белым флагом из железных ворот универмага.
— Можете радоваться. Теперь вы возьмете в плен не генерал-полковника, а генерал-фельдмаршала, — таинственно и доверительно сообщил он. — Ночью радиограмма получена.
Вокруг универмага стрельба уже прекратилась. Только у школы, метрах в семистах от универмага, шел огневой бой с полуокруженной немецкой ротой.
К восьми утра к универмагу прибыла группа старших офицеров. Вскоре появились и офицеры штаба 64-й армии во главе с начальником оперотдела армии полковником Г. С. Лукиным.
Адъютант Паулюса полковник Адам хотел проверить полномочия на ведение переговоров. Но это требование было отклонено.
Появление советских офицеров, как и в первый раз, произвело в подвале замешательство. На этот раз советских офицеров провели в кабинет начальника штаба армии генерал-лейтенанта Шмидта. В кабинете Шмидта в этот момент находилось семь человек. В их числе и командующий южным котлом генерал-майор Росске. Тускло горели свечи и лампа, плавали чад и угар. Офицеры, находившиеся у Шмидта, растерялись, вскочили. Их, наверное, забыли или не успели предупредить о таком скором появлении старших русских офицеров. Но они тут же поприветствовали гостей и по очереди представились, начиная со Шмидта. На требование провести к Паулюсу Шмидт ответил, что командующий в отдельной комнате, болен и армией не командует, ввиду ее расчленения на отдельные группы.
— Со вчерашнего дня Паулюс является частным лицом. — По лицу Шмидта мелькнула лисья улыбка. — Угощайтесь. — И подвинул парламентерам сигареты.
Язык Казанцева (как старший офицер, он тоже прошел в кабинет Шмидта) так и завернулся посолить покруче: с каких это пор частные лица стали командовать армиями и губить десятки тысяч людей. Сдержался. В данный момент он был дипломатом.
— Нет уж, разрешите нам угостить вас, — сдержанно и двусмысленно улыбнулся полковник Лукин. — По-настоящему, не мы у вас, а вы у нас в гостях. Обычаи старше закона. Мы всегда славились гостеприимством.
Барски-холеное лицо Шмидта, не потерявшее надменности даже в эти минуты, смягчила фальшивая улыбка.
— На чужой каравай рот не разевай, говорят у вас.
— Вы, однако, господин Шмидт, неплохо разбираетесь в русской старине, — колко польстил Лукин и кивнул своим.
На стол положили большой пакет с золотисто-желтыми апельсинами, такими неожиданными и необычными в этом сыром, душном и голодном подвале. Последние дни Паулюс и все генералы получали по 150 граммов хлеба, а солдаты — по 50.
Время, однако, шло. Наверху сражение продолжалось, умирали люди, и обе стороны понимали, что они собрались не на дружескую вечеринку, чтобы скоротать время. Немецкая сторона условия капитуляции приняла, хотя Шмидт и настаивал все время на прибытии представителя штаба Рокоссовского. Для Паулюса Шмидт выговорил особые условия. Во-первых, он не должен подвергаться допросу. Он будет говорить обо всем, что касается армии и военных действий, генерал-полковнику Рокоссовскому; во-вторых, следует обеспечить безопасность Паулюса; и последнее — русские войдут в подвал, только когда из него выйдет Паулюс и чтобы немецких солдат до той поры не разоружали.
— Иначе сердце генерал-фельдмаршала может не выдержать, — фарисейски заботливо и трогательно пояснил Шмидт.
Полковник Лукин, которому изрядно надоело это тщеславное желание сохранить хорошую мину при плохой игре, согласился и потребовал немедленного прекращения огня.
Обменявшись взглядами со Шмидтом, генерал-майор Росске стал отдавать необходимые распоряжения.
В 5.45 с узла связи 6-й немецкой армии в Берлин передали последнюю радиограмму: «У дверей русские. Все уничтожаем». И тут же топорами и молотками превратили всю аппаратуру в груду обломков. Когда сюда заглянул начальник связи 64-й армии, он побелел от гнева. Условия капитуляции не соблюдались.
Пока все это происходило, Паулюс спал и не знал, что он уже больше не генерал-полковник, а генерал-фельдмаршал и что вообще в его жизни все круто переменилось.
В 7.00 утра к нему после переговоров с русскими зашел Шмидт и торжественно поздравил его с новым званием. Шмидт, пожалуй, и сам чувствовал нелепость своего поздравления. И вообще трудно сказать, что чувствовали и думали эти два человека, пожимая руки и внимательно глядя друг другу в глаза. Гитлер явно ждал иных поступков от вновь испеченного фельдмаршала, а не того, чтобы он отправился в плен в более высоком звании. Это понимали оба. Но субординация есть субординация. И, поблагодарив Шмидта за поздравление, Паулюс протянул ему служебную книжку для записи нового звания.