Ведь полететь кукушкой от Новгород-Северского или Путивля на Дунай, а потом к Каяле реке к князю Игорю — это не меньшее поэтическое оборотничество, чем «рыскать волком» от Киева до Тмутаракани за одну ночь, как, по уверению автора «Слова», делает это Всеслав.
Кстати сказать, волхвование женщин не было в ту пору исключением и сурово осуждалось в «Повести временных лет». Интересно отметить, что рассказ о волхвовании помещен там непосредственно после сообщений о походах того же Всеслава Полоцкого под 1071 годом: «Больше же всего через жен бесовские волхвования бывают... потому и в наши дни много волхвуют женщины чародейством»[20]. Рассуждая далее о волхвах, летописец пишет, что именно способность «оборачиваться то старым, то молодым или кого-нибудь оборачивать в иной образ» является главной особенностью всякого волхва.
Вера в оборотничество была не только чертой мифологического сознания XII века, но стала и ярким художественным приемом, чертой стиля традиционных плачей по раненым и умершим. Интересный образец такого плача приведен в уже упоминавшейся «Алексиаде» Анны Комниной. Говоря об участии своего брата в битве, Анна вдруг разражается настоящим бабьим плачем, хотя брат ее в этом сражении и не погиб (но мог погибнуть!): «Скорбь о нем понуждает меня разразиться горестным плачем, но законы исторического повествования удерживают меня от этого. Приходится удивляться, что теперь люди не превращаются, как, судя по рассказам, это было раньше, в камень, птицу, дерево или какой-нибудь неодушевленный предмет и не меняет свою природу под воздействием большого горя. Не знаю, миф это или правда, но лучше сменить свою природу на бесчувственную, чем испытать столь великое горе»[21]. Интерес этого текста еще и в том, что в нем вплотную сходятся историческое и мифологическое сознание. Комнина-историк использует мифологический текст с доверием чувства и скепсисом ума. Однако вернемся к Ярославне.
Почему она полетела на Дунай именно кукушкой? В древнеиндийской (опять индоевропейский отголосок!), а потом и в раннесредневековой поэзии кукушка была символом любви, олицетворением любовной тоски и радости. Это осталось в народных песнях, где дочь, обернувшись кукушкой, прилетает домой — обычный сюжет, связанный с этой птицей. «Не кукушка кукует, а жена горюет», — приводит В. И. Даль русскую пословицу. Ярославна летит на Дунай, поближе к родительскому дому. И далее Ярославна обращается к трем стихиям — ветру, Днепру-воде и солнцу.
Плач ее построен по законам лирической поэзии и одновременно несет форму народных заговоров-заклинаний.
Заговор того времени — это не просто символическая формула, это огромный заряд энергии, как бы посланный на большие расстояния, сосредоточенность великого желания, призванная привести в действие силы природы. Таковы, например, южнославянские заговоры по отгону туч и ветров — заговоры, с которых начинается плач Ярославны. Наши предки, чтобы унять ветер, случалось, призывали на помощь утопленника, так как, по их поверьям, «ветрогоном» мог стать либо самоубийца, либо случайно утонувший в реке. Не поэтому ли после плача Ярославны следует воспоминание о юноше Ростиславе, утонувшем в реке Стугна? Эта лирическая песня имеет, таким образом, в «Слове» магическое оправдание[22].
А таинственное обращение Ярославны к «светлому и трисветлому» солнцу? Не соответствует ли оно тем «четырем солнцам», которые появились перед войском князя Игоря на рассвете дня рокового сражения? По древним поверьям, они представляют собой «нечистую силу и смерть»[23]. Силой своей любви Ярославна будто обращает эти четыре солнца гибели в четыре (одно «светлое» и еще «три — светлое») солнца спасения.
В поэтическом плаче Ярославны есть и вполне реалистическая историческая подробность: обращаясь к Днепру, который «пробил каменные горы сквозь землю Половецкую», она упоминает, что Днепр «лелеял на себе Святославли насады», то есть ладьи великого князя киевского Святослава. Эта деталь выделяется среди художественных сравнений и метафор выпукло и твердо — будто увиденная глазами Ярославны. Но где она могла увидеть «насады» — ладьи Святослава?
Ипатьевская летопись сообщает, что известие о неудачном походе своих двоюродных братьев Святослав получил, когда собирал войска для нового похода на половцев: «Когда уже на обратном пути оказался Святослав у Новгорода-Северского, то услышал о братьях своих, что пошли они втайне от него на половцев, и был этим очень раздосадован. Святослав в то время плыл в ладьях». Можно предположить, что Святослав увез Ярославну с собой в Киев, чтобы не подвергать ее опасности быть захваченной в плен. И когда Ярославна-трубадурка составляла свое поэтическое заклинание уже в Киеве, перед ее глазами стоял Днепр. Возможно, что на киевских холмах увидел новгород-северскую княгиню автор «Слова», когда использовал, как «драгоценную инкрустацию», сочиненный ею плач. А так как войско Игоря собиралось около Путивля («стоят стяги в Путивле»), то и Ярославну он перенес в поэме на заборолы путивльских стен.
Сила любви, как и сила вещих слов Ярославны, могущественных, по поверьям наших предков, над всеми стихиями мира, была столь действенна, что немедленно была передана ветром или солнцем князю Игорю, томящемуся в плену. На этот случай отыскался и половец Овлур (как не вспомнить тут, что бабка Ярославны была половчанкой — сила предков!), который вызвался ему помочь. А так как чары волхвования, считалось, действуют и на расстоянии, то князь Игорь во время побега превратился в оборотня, подобно Всеславу Полоцкому: «А Игорь князь поскочи горностаем к тростию и белым гоголем на воду». «Бусым волком» по лугам Донца и соколом под облаками возвращался Игорь из плена на родину.
Каждый образ тут подлежит своей символической магической расшифровке: народным символом жениха был издревле горностай, камыш (тростие) — владение чертей, волк слеплен из глины чертом, сокол связан с потусторонней силой и т. д.
Во время бегства князя Игоря стояла тишина: сороки, как уверяет нас автор «Слова», не трещали, вороны не «граяли», галки молчали — только «полозы» (ужи) ползали. Сорока так же, как и волк, считалась оборотнем черта. Ворон — вещая птица. Полоз (уж) в литовских и русских сказках часто связан с кукушкой супружескими узами. (Например, сказка о девушке, вышедшей замуж за ужа. После коварного убийства мужа она превратилась в кукушку.)
Волшебное, языческое возвращение князя Игоря из плена замкнуто, однако, в христианскую рамку. Начало эпизода: «Игореви князю бог путь кажет из земли Половецкой», конец: «Игорь едет по Боричеву к святей богородици Пирогощей». Это почти единственные упоминания христианских святынь в поэме. Существуют различные предположения и толкования, почему, возвращаясь из плена, князь Игорь едет не в свой стольный град Новгород-Северский, а в Киев. Может быть, он едет за Ярославной? Возможно и другое объяснение. Ни в Новгороде-Северском, ни в Чернигове не было богородичных храмов — только в Киеве. Не едет ли Игорь к Пирогощей богородице, чтобы благодарить небесную покровительницу и заступницу женщин за свое чудесное спасение? В этом особый смысл и особая благодарность его ладе-Ярославне.
Примечательно и упоминание Боричева спуска. Этот старейший киевский спуск упоминается в летописи в связи с памятным событием: Владимир приказал стащить по нему и сбросить в Днепр языческих идолов перед принятием киевлянами крещения. Может быть, поэтому Ярославна, когда волхвует, и обращается именно к Днепру как к месту последнего прибежища языческих богов?
Во всяком случае Боричев спуск, этот путь к гибели русских языческих божеств,— в «Слове» упоминается последний раз. Русь навсегда простилась с язычеством, следы оборотничества останутся отныне только в сказках и былинах. Но образ Ярославны сияет нам сквозь века милосердием любви и жалости к слабым, потерпевшим неудачу.