— Как ребята?

Он ответил, что ребята здоровы, и она тут же улыбнулась и вдруг села, заплакала, смеясь. Шофер вынимал что-то из-под кабины и бормотал:

— Как же… сперва покормить бабу, а потом грузиться. Это как же, одна в поле…

7

Года два назад он еще ходил в пригородный лес на прогулку. Была у пенсионеров своя тропка, пологая дорожка меж сосен, устланная хвоей; была поляна, там отдыхали на скамейках, а потом дальше, дальше — и выходили на берег водохранилища.

Ни с кем из стариков он не дружил, они раздражали его своей болтливостью, мелкими заботами, их шуток на свой счет не переносил и, бывало, с тоской и жалостью вспоминал Николая Демина. Тот в сорок четвертом все-таки добился отправки на фронт, отвоевал в танке, был трижды ранен, вернулся, но в сорок седьмом году умер в госпитале восстановительной хирургии. Веры не стало через двадцать лет, замуж не выходила, растила троих детей, дети теперь кто где, ни один в Челябинске не остался.

…Два года не ходил в далекие прогулки, но вот сорвался, вышел из автобуса на краю леса, трава и деревья были побелены утренним инеем, воздух пахнул и морозом и травой. Как и ожидал, встретил приятелей, старика Фасхутдинова и Лебедюка, оба работали начальниками цехов еще с войны, только Лебедюк после инфаркта дорабатывал в отделе кадров. Оба знали о предполагаемом событии и шутливо говорили, что не прочь поплясать на свадьбе у Кариева. А правда ли, что соберутся в заводском музее? Правда, ответил Кариев.

И тут Фасхутдинов сказал:

— Так ведь музей-то затопило! — Как-то вредно сказал, будто радуясь.

— Ох ты! — искренно огорчился Кариев. Он беспокоился за экспонаты, за здание, теперь на ремонт потратят тысячи, а старикашка Фасхутдинов понял по-своему, хохотнул и стал подзадоривать:

— А за что, скажите, такая честь? Ты что, герой труда, заслуги особые?

— Не мне о том говорить, — сдержанно ответил Кариев, и Лебедюк поддержал: верно, верно! Но вредный старикашка не унимался:

— Ну, а что ты такое сделал? Что?

Как что? А новый сборочный цех в войну, а технология контроля, которую организовал Кариев и благодаря которой военная продукция шла без брака? Небось тоже помнишь: снаряды наши — из каждой партии в тысячу штук отстреливали только шестнадцать и ни на одну больше! А когда завод переходил на мирную продукцию, кто убедил начальство строить дорожные машины?

Приятели собирались прошагать до водохранилища, но Кариев внезапно устал и повернул обратно.

— Ладно тебе, ладно, — успокаивал Лебедюк, — не слушай брехуна.

Брехун и есть. Боже ты мой, старые люди, а все те же зависть, интрижки, никчемное соперничество!..

Однако домой он вернулся успокоенным, вздорное, что наговорил старый приятель, казалось смешным и только, а воздух освежил силы; надо, пожалуй, возобновить прогулки по лесу. Он сидел на мягкой старой тахте, оплывал приятной дремотой, и тут черт дернул его поглядеть и прибрать туфли: зайдет кто посторонний — это что за обнова, себе купили, зачем? — надо будет объяснять, помянуть предстоящее событие, которое уже тяготило и чем-то пугало Кариева.

Туфли он не нашел. Искал в шкафу и под шкафом, в прихожей потрогал всю обувь, искал на кухне, в ванной — нет нигде! Стала искать жена, она в таких случаях не спешит, не суетится, а задумывается и медленно одну за другой перебирает вещи. Но и жена не нашла… Он представил плутоватую мордаху одного из штукатуров, которые ладили потолок, — такой болтливый, сующий во все нос: а тут что, тоже шкаф, а тут встроенный? И Кариев пошел — стыдно было, а пошел в домоуправление, чтобы найти штукатура и спросить, не видел ли он случайно туфли? Но по дороге вспомнил отчетливо, как после штукатуров он взял с полу туфли, стирал с них пятна извести, а потом положил… Но если положил, то куда же они исчезли?

Он вернулся домой и лег, томясь в сущности глупым беспокойством: ведь надо было только переждать день-другой, а там нечаянно вспомнится. Мастура, стараясь по привычке не волновать мужа, говорила:

— Ну их, туфли! Пусть наши беды пропадут вместе с ними.

— Дело не в том, — бормотал он и злился. — Это, это… Что-то тут было оскорбительное, будто кто нарочно хотел помешать его свадьбе.

В суматошливом трении неспокойных мыслей подогревалась одна догадка, гадкая по смыслу, но ведь и не беспричинная: туфли мог взять Эдик. В свое время Кариев отдал ему новые брюки, дарил всякой мелочью, ненужной самому, и тот брал весело, как должное, а брюки продал: дескать, маловаты оказались. Ничуть не маловаты, а выпить стервецу надо! Так… спокойней. Тот бойковатый штукатур, он ведь приходил еще и потом, что-то вроде доделывал и инструмент свой забыл. В конце концов не жалко штиблет, но как оставить пропажу без последствий? В таких случаях заявляют в милицию, это обыкновенно, в порядке вещей. Но стыдно же будет, если рабочий не виноват. Нет, нет! — говорил он себе, думая уже не о том, что будет стыдно, а… допустим — допустим, — что милиция обнаружит пропажу у Эдика. Прослышит старик Фасхутдинов, пойдет молва, худые-то вести не лежат на месте!

Эдик человек простоватый, искренний, ему можно прямо сказать: ты? Зачем же берешь без спросу? — А я, папа… — Ну, ладно, ладно! — И на этом конец.

Однако появление сына сразу смутило Кариева: принес, бедолага, рябины в кулечке и так трогательно преподносил маме, и так он промерз, тянул руки к батарее… жалко смотреть! Говорить как будто не о чем, а молчать Кариев не мог. И завел разговор — помаленьку, полегоньку — о том, что у стариков бывают вещи, которыми они дорожат очень, ну, какой-нибудь пустяк, портсигар или старая самопишущая ручка.

— Конечно, папа, — соглашался Эдик, — лишить старого человека памятной вещи — плохо.

Однако недавно купленные туфли не старый портсигар, не подсвечник, пожелтевший от времени. Туфли никак не назовешь памятной вещью. И тут, вовсе потерявшись, он вдруг спросил:

— Ты почему не носишь брюки, которые я тебе отдал? Ну, те, без кармашка для часов?

— А, те! Да ведь я их надеваю в театр.

Лжец. Сам же признавался, продал, дескать, маловаты.

Но с каким видом лжет!

— Ладно, — сказал Кариев, превозмогая брезгливое чувство. И предложил издевательски: — Небось согреться хочешь, так матушка нальет… из бутыли.

— Я не замерз, — кротко улыбнулся Эдик. — Но разве попробовать…

Кариев отвернулся и ничего не ответил. Он, он, негодяй! Больше с ним никаких разговоров, и с женой тоже — ни одного слова. История выяснилась, тоже некое утешение: происшедшее относится только к ним, только к их дому и в огласку не пойдет. Ну, а если бы… Тогда и золотой свадьбы не жди? И не жди добрых слов? И — одна только глупая история может умалить дело, которому он отдал лучшую пору своей жизни? Что за чушь!

А и сын пакостник. С тобой, милый, я мучаюсь тридцать лет. Если бы ты был толковый и прилежный, то поступил бы в свое время в институт!

Сын закончил школу в пятьдесят пятом, мог бы и раньше, но сидел два года в седьмом. Или в восьмом? Нет, в седьмом. А конкурсы в пятьдесят пятом были жуткие. Они с женой в июле поехали в Крым, он хотел вознаградить и жену и себя за многие годы трудов, ребят оставили на попечение бабушки, да и сами ребята были уже не маленькие. Он попросил знакомого преподавателя порадеть за Эдика, тот собирался сдавать на строительный, а знакомый возьми и присоветуй на факультет приборостроения — современно, престижно, — а тот, конечно, недобрал баллов. Кинулся опять на строительный, а поздно. И пошел в техническое училище, год учился, на второй уже работал, деньги получал. Кариев, однако, не радовался: рановато, избалуется мальчишка, ему ведь учиться надо! Компании, узкие, срамные брючки, паралитические дергания, называемые танцами, вольные разговоры, сокрушающие отцов… за что? За то, что для них добыли хорошую жизнь, победили в войне непостижимой ценой? Охолонись, братец, подумай спокойно, как жить будешь. Куда там, у него любовь! И не что-нибудь мальчишеское, а прямо роковое, безудержное, сумасшедшее, и девушка не робкая первокурсница, а диктор телевидения, красотка старше его, избалованная мужским вниманием.