Было странно лежать на пляже, греться на солнце, когда на том берегу сейчас ад… Я расправил лежащую на камнях гимнастерку и обнаружил в ее кармане ободок с размякшим хлебом. Я тотчас обыскал брюки и нашел в них мокрую тетрадь, в которую переписал цифры с неоструганного стола.

Я не знал, удалось ли другим госпиталям переправиться через пролив, как тому, которому мне пришлось помочь. Я не представлял, остался ли жив мой вчерашний собеседник.

И тут я решил, что обязан записать наш вчерашний разговор. Кто знает, может быть, он будет иметь значение для науки.

Я сидел в непросохшей гимнастерке на Таманском берегу и старательно писал на влажной бумаге плохо очинённым карандашом, пытаясь воспроизвести случившееся во всех деталях.

Конечно, я не физик, может быть, я многое записал слишком наивно, да и лейтенант разговаривал со мной, приноравливаясь к моему примитивному пониманию, но я сделал все, как мог. Я должен был хоть в какой-то части заменить Ильина…»

Академик Овесян дочитал последнюю страницу тетрадки в клеточку и увидел приписку:

«Уже на Кубани, когда мы остановились в опаленной солнцем станице, я встретил у колодца усталую, изможденную медсестру, ту самую, которую я видел у разбитого лафета. Она узнала меня и обрадовалась. Оказывается, лейтенант, которого отправляли с передовой в тыл, приказал ей найти меня и передать его записную книжку. Если бы я знал, что эта книжка достанется мне, я не рискнул бы так коряво пересказывать мысли физика. Посмотрев книжку, я ничего в пей не понял. Но, может быть, физики когда-нибудь поймут…»

Академик Овесян пристально посмотрел на Машу Веселову:

– Отец жив?

– Нет. Умер в прошлом году. Старенький был.

– Так. Обидно. Где записная книжка, о которой здесь идет речь? Записки отца – скорее военный эпизод, но где научная сущность идеи лейтенанта?

– Амас Иосифович! Вот записная книжка. Я смотрела ее, но… Но ведь это же типичная вульгаризация, как вы сами всегда говорили. Нельзя же так элементарно представлять сложные процессы и структуры микромира!

– Ничего, постараемся разобраться. К этой святыне, – Овесян поднял над головой записки Веселова и Ильина, – надо отнестись со вниманием. Беритесь за вычисления. Сейчас больше данных, чем во времена боев на Керченском полуострове. Известны уже не шесть элементарных частичек, а сотни!.. Проверяйте выводы этого «безумного лейтенанта». И если характеристики частиц в его таблице совпадут с ныне известными, то… Черт возьми! Физике нужны безумцы, как сказал Нильс Бор. Подождите, как его фамилия, этого лейтенанта? Ильин! Постойте, я теперь вспоминаю… Так ведь он остался жив! Жив, жив! Ведь после войны я читал одну его работу[1]. И сам давал на нее уничтожающий отзыв… Именно с ваших позиций борьбы с вульгаризмом.

– Вот видите, – облегченно сказала Маша.

– И все же, попробуем подойти ко всему этому с новых позиций, хотя перед нами всего лишь «первозданный вариант».

…Академик Овесян исчез на целую неделю. Маша вычисляла по формулам, приведенным в записной книжке, все характеристики элементарных частиц и поражалась почти сверхъестественному совпадению. Ильин в 1942 году предсказал существование частиц, открытых спустя десятилетия. Она сообщала об этом Овесяну по телефону. Он отвечал односложно. Жена академика сказала Маше, что тревожится за мужа, он совсем ничего не ест и, по-видимому, тяжело заболел.

Овесян действительно тяжело заболел. Но вряд ли врачи могли бы подыскать в своих справочниках название его болезни.

Академик мучился сознанием того, что все, чему он посвящал себя на протяжении долгих лет, результаты бесчисленных опытов вдруг показались сейчас неточными, неполными, а может, и вовсе неверными. Согласиться с этим не было сил, но в то же время совесть ученого заставляла его вновь и вновь возвращаться к проверке сложившихся собственных взглядов.

Нет более мучительного процесса для исследователя, чем переоценка основ своей собственной теории.

Овесян был неузнаваем. Куда делась его энергия, буйная шумливость, находчивость? Он бродил по квартире, укутавшись в халат, навевая на всех домашних уныние.

Несколько раз он брался писать опровержение «безумной» гипотезы, но всякий раз раздавался педантичный звонок Маши Веселовой, снова сообщавшей о полном совпадении предсказаний давней «неродившейся теории» с данными современного эксперимента. Совпадения были необъяснимыми. Нужно было считать, что или природа «свихнулась», или… что «безумная» теория Ильина была правильной.

Через неделю Маша не выдержала и сама пришла к Овесяну домой.

Екатерина Алексеевна, жена академика, встретила ее с заплаканными глазами. Это была маленькая, миловидная женщина с гладкими темными волосами, в которых яркой полосой виднелась преждевременная седина. Один рукав ее глухого платья был заправлен за серебристый поясок.

– Не знаю, что делать. О врачах и слышать не хочет.

– Врачи, может быть, действительно не помогут, – предположила Маша. – Амаса Иосифовича надо попять. Это мне легко вслед за ним переменить взгляды, а ему… который возглавлял противоположное направление…

– Ах вот как! – воскликнула Екатерина Алексеевна. – Идите к нему. Я не слишком разбираюсь в физике, но зато понимаю, что каждый человек должен быть честным. И прежде всего в дело, которому служит…

Маша расцеловала бывшую летчицу, чего никогда до сих пор не делала, и подошла к кабинету академика.

Он полулежал на диване, даже не отозвавшись на стук. Дверь на правах жены открыла Екатерина Алексеевна.

Овесян повернулся к Маше, и та не узнала его. Обросший, с ввалившимися щеками, с лихорадочно блестевшими глазами, он действительно напоминал тяжело больного.

Ткнув рукой в сторону кресла, подождав, пока Маша сядет, он заговорил с ней, словно продолжая уже давно длившийся разговор. Может быть, так оно и было. Вероятно, он все это время мысленно говорил со своими соратниками.

– Не подумайте, что я так сразу изменил свои взгляды. Но я просто захотел представить себе, что было бы, если бы я был неправ?

– Этого не может быть, – как могла твердо сказала Маша.

Овесян хмыкнул.

– А все-таки… А что, если действительно существуют не разные там «элементарные частицы», как мы с вами считали, а только одна микрочастица в различных своих состояниях?

– Не могу объяснить совпадения расчетных и экспериментальных данных. Это ставит меня в тупик, – призналась Маша.

– Вас? – приподнялся Овесян на диване. – И меня тоже, – почти радостно сказал он и снова откинулся на подушки. Потом покосился на Машу и сказал: – А что, если бы частички в известных условиях могли бы переходить из одного состояния в другое?

– Вероятно, для этого понадобится огромная энергия, – робко заметила Маша.

Но академик, выпрямившись, порывисто сел на диване.

– Конечно, для того чтобы из состояния электрона перейти в состояние протона, понадобится колоссальная энергия. А если наоборот? – и он хитро посмотрел на помощницу.

– Как наоборот?

– Если из состояния протона переводить микрочастицу в состояние электрона? Что тогда?

– Получится не электрон, а позитрон, – с присущей ей дотошностью поправила Маша.

– Верно, – обрадовался Овесян. – Знак заряда не изменится. Получится позитрон, но…

– Он, конечно, тотчас аннигилирует с ближайшим электроном.

– Что нам тогда аннигиляция! – воскликнул Овесян и вскочил на ноги. Только теперь заметила Маша, как он похудел. – Что нам тогда будет «ядерная энергия»! – академик крупными шагами заходил по кабинету. Он напоминал сейчас Маше того молодого профессора, который когда-то читал лекцию перед зачарованной девочкой, хотя теперешний Овесян был худ и сед. – Если этот безумный Ильин прав, – продолжал Овесян, – то можно говорить о новом уровне энергии. В девятнадцатом веке энергетические реакции были известны только на молекулярном уровне, например, горение. В нашем, двадцатом веке реакции стали уже на новом, ядерном уровне, несравнимом по энергоемкости с химическими реакциями. Так не стоим ли мы сейчас перед новым уровнем энергетики, не сможем ли замахнуться на энергию, заключенную в самой микроструктуре, то есть, по существу говоря, в вакууме? Вот на потолке у меня висит люстра. Два обода, на каждом по нескольку лампочек. Вроде микрочастицы, не правда ли? Вот возьмем и разломаем эту люстру, микролюстру я имею в виду. Энергия связи, которая при этом выделится, я уже это подсчитал для протона, будет в 56 миллионов раз больше, чем энергия аннигиляции. Новый уровень! Вы понимаете? Если овладеть этой вакуумной энергией, то даже энергия аннигиляции покажется пустяком. Вот так. Каков безумец, а?! Говорят, что та теория верна, которая открывает большие перспективы, чем другие. Вот об этом я в свое время не подумал, когда отвергал первые варианты его теории. Теперь надо посмотреть на нее с другой стороны. Достаньте-ка мне все послевоенные публикации этого физика, если они есть, а еще лучше его самого, пусть у него будет уже хоть сотня внуков и правнуков. Каков бы он ни был, мысли его способны жить и даже выбить меня из седла. Какой толчок! А? Впрочем, в жизни нужны толчки. Как вы думаете?