Потом отправились завтракать. «Император очень много говорил о лошадях и охоте», — запомнил Скоропадский. А после завтрака вся компания вышла на террасу дворца, где «сейчас же появился кинематограф, и нас снимали во всех видах». Эти снимки обошли немецкие и украинские журналы. Каждая сторона преследовала свои пропагандистские цели. Гетман убеждал своих врагов в Украине, что он «круто стоит» в Берлине и трогать его не стоит. А Германия демонстрировала миру явные признаки своей победы на Восточном фронте, результатом которой стало возникновение нового вассального государства. В условиях продолжающейся войны с Антантой это тоже выглядело нелишним.

Самым интересным моментом из беседы с кайзером был разговор о расстрелянном большевиками Николае II. Это случилось 16 июня. В Киеве вскоре после этого были отслужены панихиды по царской семье. Но в смерть царя и царицы никто не хотел верить. Немецкому кайзеру о екатеринбургском расстреле было известно не больше, чем Павлу Петровичу. И тогда гетман сказал, что император, может быть, «рано отказался от власти, раз почти все войска были не тронуты». «Я считаю, — сказал гетман, — что царь может лишь тогда отказаться от власти, когда все средства уж исчерпаны, а что до этого он не имеет права этого делать».

Фраза Скоропадского так врезалась кайзеру в память, что в ноябре, когда в Германии произойдет революция и отречения потребуют уже от Вильгельма, он упрямо будет повторять, что как император не имеет права отрекаться и что на этом также настаивал гетман.

Критики Скоропадского не раз упрекали его в предательстве России. Первым в череде этих ненавистников стал Василий Шульгин. До революции он издавал газету «Киевлянин». А в 1918 г. редактировал белогвардейскую газетку на подконтрольном Деникину юге России. После визита гетмана в Берлин он написал: «Скоропадский обещал повергнуть к ногам его величества Украину, мы знаем теперь, к ногам какого величества он поверг страну». Только Шульгин почему-то забыл, что это он лично как депутат Государственной думы был направлен в ставку царя, чтобы… принять его отречение! И в числе других уговаривал императора отречься. Как говорится, в чужом глазу видна и соринка, а в своем — не увидишь и бревна.

Ныне у Николая II много поклонников. Но если кто и был предателем, так это он. Царь предал сам себя и свою Россию. За что и поплатился смертью в екатеринбургском подвале. А мог бы победить, как его прадед Николай I декабристов, и спасти свою страну от кровавой бани. Или, по крайней мере, погибнуть с оружием в руках.

Два развала империи — в 1917-м и в 1991-м году — произошли в ее столицах — Петербурге и Москве. Оба раза империю прикончили русские. После этого у окраин возникало такое же законное право выбора на будущий путь, как и у погрязшего в междоусобице «центра». Упрекать после этого Украину «центр» не имеет права. Как гласит другая русская поговорка: «На зеркало нечего пенять, коли рожа крива».

Что же касается смазки, то ее из Берлина Павел Скоропадский так и не привез. К декабрю от несмазанного государственного механизма Украинской державы остались одни руины. Потому что центр для Украины (да и для всего восточного славянства) должен быть в Киеве.

Война, которую проиграли все

11 ноября 1918 года в Компьенском лесу на востоке Франции Германия заключила перемирие со странами Антанты, признав поражение в Первой мировой. Это сразу же отразилось на положении гетманской Украины, державшейся только на немецких штыках. Дни опереточной квазимонархии теперь были сочтены.

Удивительно, но в этот момент немецкие солдаты еще находились на французской земле!

Странное дипломатическое соглашение породит впоследствии миф о «предательском ударе в спину», который в 20-е годы будет проповедовать Адольф Гитлер. В момент заключения перемирия будущий фюрер лежал после отравления газами в тыловом госпитале. Ему, как и множеству других простых немцев, все случившееся казалось чудовищным бредом. Всего за год до этого после победоносного наступления германской армии на востоке и Октябрьской революции из войны вышла Россия. На протяжении всего лета 1918-го немцы продолжали наступать на Западном фронте, почти дойдя до Парижа. Стойко сражались их союзники австро-венгры на итальянском фронте. Германские газеты до последнего момента продолжали поддерживать у нации убежденность в ее непобедимости, прославляя таких воздушных асов, как барон Рихтгофен и его сослуживец Герман Геринг. Железных крестов было выдано столько, что даже сейчас любой из них стоит не дороже 100 долларов. Немцы чувствовали себя героями. Казалось, еще усилие и желанная победа будет вырвана из рук врага. И вдруг, как гром среди ясного неба, прозвучало страшное слово — Компьен!

У нас, и в Украине, и в России, любят бить себя в грудь, по-мазохистски упиваясь позором былых поражений. Но то, что случилось тогда с Германией, было во сто крат позорнее любой Цусимы. Германия обязывалась вывести войска из захваченной Бельгии, Люксембурга, Эльзас-Лотарингии и тех французских территорий, которые еще продолжала контролировать, сдать союзникам две с половиной тысячи тяжелых пушек, 25 тысяч пулеметов, практически всю авиацию, подводный флот и транспорт, включая 150 тысяч вагонов и 5 тысяч грузовых автомобилей. Огромный немецкий военно-морской флот подлежал разоружению и интернированию на британской базе в Скапа-Флоу.

Трагедия русского Черноморского флота, оказавшегося весной 1918 года под угрозой захвата немцами и потопившего часть своих кораблей, включая один линкор, хорошо известна. Но то, что случилось всего через несколько месяцев с германским флотом Открытого моря, у нас знают куда хуже. Точнее, вообще не знают. 21 октября 1918 года его командующий адмирал Шеер приказал привести корабли в боевую готовность. В тайне даже от кайзера он запланировал выманить английский флот из базы, выслав в устье Темзы, то есть буквально под Лондон, стаю эсминцев. По изящному замыслу адмирала, она должна была навести британские корабли на основные силы немцев у голландского побережья. Там на увлекшиеся погоней силы «владычицы морей» должны были наброситься 25 подводных лодок, притаившихся в засаде, а потом ошеломленного противника должен был добить немецкий линейный флот.

Если бы этот смелый план удался, Первая мировая война могла бы закончиться совершенно иначе. Но через неделю, вечером 29 октября, взбунтовались команды трех немецких линкоров — «Крон принца Вильгельма», «Маркграфа» и «Кенига». Это произошло ровно за два часа до назначенного выхода в море. В полночь отказались выполнять приказы матросы еще трех дредноутов. Кочегары угрожали погасить топки, если командование прикажет сниматься с якоря. Вместо того, чтобы отправиться на охоту за англичанами, немецкие моряки ударились в настоящий саботаж. Правда, до избиения офицеров, как и русском Кронштадте, во время февральской революции, дело не дошло.

Команды линкоров «Тюринген» и «Гельголанд» ограничились тем, что сломали брашпиль (приспособление для подъема якоря) и залили уголь водой. Бунт пришлось усмирить высадкой на корабли морской пехоты, сохранившей верность присяге, и выдвижением на дистанцию торпедного залпа эсминцев и подводной лодки. Был момент, когда разделившиеся в политических симпатиях корабли немецкого флота были готовы перестрелять друг друга. Больше полутысячи человек из экипажей пришлось арестовать, а линкоры рассредоточить по различным базам.