— Друг мой любезный, выслушай меня и не осуждай. — И она со слезами на глазах рассказала ему о своей боли, о том, что ей грозит и чего она от него просит.

Если бы не слёзы Евпраксии, Родион устоял бы перед соблазном прижать к груди женщину, которую любил с юношеской поры. Но Евпраксия плакала и умоляла его принята её не осуждая, избавить от страха понести дитя от злочинца. И он отважился. «Господи милосердный, прости меня за греховное деяние! Прости!» — и прижал к груди страдалицу. Но осмотрительный воин взял над страстным порывом верх. Он поднялся с ложа и закрыл на засов дверь. Вернувшись к любимой, он вновь прижал её к себе, прикоснулся к губам и утонул в страсти. И, забыв все горести, изгнав из душ какие-либо сомнения и муки совести, они отдались друг другу так, как если бы встретились муж и жена после долгой разлуки. В близости они почувствовали голод неутолённой плоти и никак не могли насытиться. Нет, рядом с собой Родион уже не видел страдалицы, перед ним была возлюбленная, страстная, затейливая, весёлая и сладкая — слаще самой жизни. Уходила Евпраксия под утро. Она крепко поцеловала Родиона и сказала:

   — Спасибо, родимый, будет у нас с тобой своя кровинушка.

Следующую ночь Евпраксия провела у себя. Но Генрих не вломился к ней. И день прошёл мирно. Вечером императрица гуляла с придворными по саду, любовалась с высокого холма городом и рекой Эч, которая протекала через Верону. Вернулась во дворец уже в темноте, поужинала и ушла в свои покои, легла в постель. Но сон не шёл. Она думала о том, что ежели император придёт, то она встретит его так, как он не мог ожидать. Евпраксия помнила о скором повороте в своей судьбе. Ночь, проведённая с Родионом, сверкала над нею неугасимой звездой.

Генрих пришёл в полночь. Он возник без шума и, увидев её в постели, приблизился крадучись. И вовсё было неожиданно для него, когда Евпраксия негромко сказала:

   — Государь, ты не крадись. Я жду тебя.

У него ослабели ноги, но он собрался с духом и одолел последние шаги, сел на ложе.

   — Слава бету, наконец-то мы встречаемся в согласии. — На этот раз он был трезв. — Как долго я ждал этого часа. — Признание было искренним. Ведь тяга к Евпраксии у него зародилась давно, ещё в Мейсене, когда она напугала его верблюдами. Генрих склонился над Евпраксией.

   — Раздевайся и ложись, — сказала она обыденно, словно в сотый раз.

   — Да, да, я мигом. — Когда он снимал одежду, руки его тряслись. Почему-то он вспомнил о возрасте. Ему шёл сорок первый год, она была моложе на двадцать лет. Но едва он прикоснулся к молодому и прекрасному телу, как силы заиграли в нём. — Ты чудо, моя государыня! — воскликнул он. — Ты волшебница.

Евпраксия обняла его, но от поцелуя отказалась. Он и не настаивал, а торопился доказать своё мужское достоинство и уже искал её лоно, дабы пронзить его могучим пестом. Она же всё крепче прижимала его к себе, руки её нежно гуляли по позвоночнику, но замерли на костреце и нажали там какую-то точку. Генрих ничего не ощутил и не понял, но почувствовал, как на лице выступил холодный пот, его пест сник, и он лежал на супруге беспомощным старцем.

   — Ну что же ты, мой государь, возьми меня, не томи. — И руки Евпраксии продолжали нежно гладить его спину.

Генрих не ответил. Он отвалился от Евпраксии и затих. Лежал неподвижно и долго, потом потянулся рукой к своему песту и тут же отдёрнул руку, будто прикоснулся к коровьему соску. Спустя час он вроде бы пришёл в себя, потянулся к Евпраксии и принял её ласку, возбудился, и рука легла на её лоно и сам он, посмеиваясь над своей первой неудачей, воспрянул духом, возвысился над супругой. Но всё повторилось, как и в первый раз. После лёгкой прогулки ладоней Евпраксии по его спине он вновь ощупал себя стариком. Ничего не понимая, он собрался бежать с постели, но Евпраксия удержала его:

   — Ты успокойся, государь. Ты думаешь только о том, как доказать свою мужскую доблесть. Но думай о другом, о том, что я желанна тебе.

Они ещё полежали рядом, но уже молча. Евпраксии ни о чём не хотелось говорить. Но у неё пробудилась жалость. Это ведь она заставила его страдать. У Генриха и было о чём спросить, но он побаивался, понимал причину своей боязни. «Л что, если и третий раз случится сей позор?» — спрашивал он себя. И это мучило Генриха и рождало в нём не те мысли и желания, которые внушала ему супруга, а противоположные. Он думал о том, как уязвить Евпраксию и причинить ей боль.

Однако Генрих не заметил, как забыл о своих мрачных замыслах. Нежные руки Евпраксии сотворили чудо, потому как она отважилась принять его. Её ладони гуляли по его телу легко, вольно, они сняли усталость, прах и старческую слабость. Генрих ощутил в себе силу молодости. И Евпраксия приняла его. Лишь губы прятала и не открывала глава, пока были в близости. Он отдохнул всего несколько минут и вновь потянулся к ней, взял её руки, положил себе на тело, дабы испытать от их прикосновения наслаждение. Евпраксия остановила его:

   — Остудись, государь. Ты вволю насытился тем, чего добивался.

Но Генрих потерял над собою власть и выплеснул то, что долго хранил в душе:

   — Моя государыня, я не забыл, в чём ты меня упрекнула при всех вельможах. Испытай же мою удаль до конца. Я готов тешить тебя до утра. — И он бесцеремонно попытался овладеть Евпраксией.

«Господи, как ты жесток и бессердечен», — подумала она. Но, стиснув зубы, сделала вид, что принимает его. Он уже ярился, уже достал её лоно. Но в третий раз он не заметил, как искусные руки супруги коснулись его спины. Они сделали своё дело быстро и безукоризненно. Генрих сник в одно мгновение, упал на ложе и в яростном исступлении принялся бить кулаками изголовницу. Евпраксия встала, оделась и, когда Генрих утихомирился, холодно сказала:

   — Уходи, государь, и никогда больше не появляйся в моей опочивальне, ежели не желаешь себе худа.

Он ещё ощущал в себе ярость, и при ярком свете Евпраксия увидела бы, как в его глазах плещется ненависть. Ушёл он сгорбившись и озираясь.

После этой ночи Генрих забыл о Евпраксии. Даже за трапезой они сидели словно чужие. Так продолжалось несколько дней. А потом император и его близкие придворные в сопровождении отряда воинов уехали в Кремоне. Жизнь во дворце приутихла, все отдыхали. Лишь молодой барон Людвиг, появившийся недавно в окружении императора, проявлял чрезмерную живость в среде придворных. Он был красив и сладкоречив, умел занятно рассказывать забавные истории, особенно про монахов. Его никогда не видели в обществе девушек, но никого из дам он не обходил своим вниманием. И вдруг он проявил необычайный интерес к императрице. При виде Евпраксии он преображался, смотрел на неё влюблёнными глазами. Он всё время искал повод угодить императрице. Когда она гуляла по саду, он сопровождал её в числе придворных графинь и баронесс. Евпраксии он надоел, и она хотела попросить архиепископа Гартвига вразумить барона. Но пока искали священнослужителя, Людвиг сумел объясниться императрице в любви.

В древней Лейбницкой хронике за 1090 год по этому поводу было записано так: «В лето 1089 года император женился на дочери короля Российского. Желая испытать целомудрие Адельгейды, она же Агнеса, Генрих велел одному барону искать её любви. Она не хотела слушать прелестника, наконец, докуками его выведенная из терпения, назначила ему место и время для тайного свидания. Вместо барона явился сам император, ночью, в потёмках, и вместо любовницы встретил дюжих слуг, переодетых в женское платье, которые, исполняя приказ императрицы, высекли его без милосердия, как оскорбителя её чести. В мнимом бароне, узнав своего мужа, Агнеса сказала: и для чего ты шёл к законной супруге в виде прелюбодея? Раздражённый Генрих, считая себя обманутым, казнил барона, а целомудренную Агнесу обругал с гнусной жестокостью, нагую показал молодым людям, велев им тоже раздеться».

Нет нужды оспаривать хронистов. Почти всё так и было, лишь за некоторыми особенностями. После жестоких побоев, которые достались Генриху от слуг, которые в своё время служили императрице Берте, он месяц пролежал в постели. Евпраксия, в чём-то признавая свою вину, проводила многие часы близ постели больного. И была между супругами видимость примирения. Евпраксия повинилась в том, что согласилась на свидание, Генрих признал себя виновным в том, что подослал Людвига. Нет, он не казнил его, но прогнал в Швабию.