Пришлось Айрис и Виктору снова облачаться в теплые шубы, в сапоги, надеть варежки. В тот вечер Айрис была на удивление хороша. Пышные волосы обрамляли лицо — обычно она зачесывала их за уши и стягивала эластичной ленточкой. На ней было облегающее темно-зеленое платье, на изящных ножках тонкие чулки, туфли на шпильках. Из широкого окна нам было видно, как на фоне зимнего пейзажа идут, удаляясь, две фигурки, сгибаются под ветром и поддерживают друг дружку, чтобы не упасть на обледенелой дороге. Мы вернулись к камину.

Барбара поставила стереопластинку «Звуки музыки». Во время своей последней поездки в Нью-Йорк Дрейки посмотрели на Бродвее этот мюзикл. Они вообще у нас слыли театралами. Музыка, камин и брэнди сделали свое дело — нас разморило. Мы разлеглись на ковре, стараясь не думать о том, что скоро опять нам тащиться в гололедицу домой. Я скинула туфли, пошевелила пальцами перед трепетавшим огнем.

В тот вечер на мне были черные замшевые лодочки на высоком каблуке и узкое черное бархатное платье. Лежать в узкой юбке на полу было не очень-то удобно. А уж тащиться в таком наряде по сугробам и колдобинам и подавно. К тому же платье было без рукавов, и стоило выйти, как ветер пробирал меня насквозь. Хоть я и пришла в зимних сапогах (туфли принесла с собой в сумочке), наряд мой явно не соответствовал здешнему климату и дорогам. Вырядилась нелепо, как какая-нибудь миссионерка, которая столетие назад забралась в джунгли в кринолине. Господи, о чем я только думала, когда так наряжалась! Впрочем, если речь заходит об одежде, тут мы редко руководствуемся здравым смыслом. Норовим со своим уставом в чужой монастырь. Еще бы, ведь мой туалет был криком моды начала шестидесятых годов!

А Фарли носил всегда только то, что удобно. Он надел свой любимый старый твидовый пиджак и вельветовые брюки. Уходя из дома, сунул в карман куртки домашние шлепанцы.

Я с удовольствием слушала, как Мэри Мартин поет, что надоело быть монашкой, но тут Джейн Биллингс завела разговор на охотничью тему. Охотиться она обожала.

— Здесь только и знают что попусту стрелять зверей, — возмущалась Джейн. — Хоть бы задумались, что после нас останется! Дичи пока много, вот и решили, что так будет всегда. А добрых советов и слушать не желают. Господи, сколько раз я убеждала…

Джейн постоянно кого-нибудь в чем-нибудь убеждала.

— В ноябре как-то охотились мы с Джейкобом, — продолжала она. — Дня два бродили, пока хоть какая-то живность попалась.

Она нанимала Джейкоба Свифта с той же целью, с какой Дрейки нанимали Ноя Джозефа.

— А когда возвращались, наткнулись на три брошенных лосиных туши — лежат и гниют! Лень было даже мясо срезать! Честное слово, бьют зверье из чистой кровожадности. До них даже не доходит, что охота — это высокое искусство!

— Но они так привыкли, — попытался объяснить Фримэн. — Мужчины охотятся. Им нравится забираться поглубже в чащу. Подальше от моря. Море — это работа. Тут не в кровожадности дело, мне кажется, а в желании переключиться. Это везде.

— Из здешних женщин одна только я на охоту и хожу, — хвастливо заявила Джейн, откидываясь на спинку кресла.

— Как же это здорово, — сказала я, словно не слыша ее слов, — когда кругом такая природа! Ведь горожанину без машины до таких мест никак не добраться. Да еще и не один час промаешься, прежде чем отыщешь такой уголок!

— Вот-вот! Именно! — с радостью подхватил Фримэн. Он был не прочь лишний раз подчеркнуть преимущества, которые его рабочие имеют перед своими обделенными собратьями-горожанами.

— Да только они не умеют всем этим пользоваться! — язвительно вставила Барбара.

— И не умеют ценить добро, быть благодарными, — добавила Джейн.

Снова Барбара с Джейн оседлали своего конька. Джейн уверяла, что за местными постоянно нужен глаз да глаз. Барбара считала, что им, словно детям, необходим воодушевляющий пример. Меня поражало, что ни та, ни другая не видят ничего положительного в тех самых людях, в рабочих или пациентах, за чей счет они живут! Роджер Биллингс не набрасывался так на своих пациентов, впрочем, он вообще избегал высказывать свое мнение по любому поводу. Фримэн же заявлял, что его рабочие не желают трудиться как следует, и еще — что они чрезмерно прижимисты.

Не исключено, что всех нас свело именно различное отношение к людям, среди которых мы жили. С видом ученых богословов мы рассуждали о нуждах этих людей, и временами атмосфера накалялась. В таких случаях Барбара умело переводила разговор на какой-нибудь более нейтральный предмет, скажем на погоду, на секреты кулинарии, на путешествия. Из нее хороший дипломат получился бы! Она прекрасно понимала, что отношения лучше не обострять. Мы входили в разряд друзей, хоть Фарли временами их и раздражал. Среди них он, независимый человек, который добровольно поселился в местах, где каждый прямо или косвенно зависит от местного капиталиста, выглядел белой вороной. Фарли зарабатывал себе на жизнь гонорарами от книг и статей, которые публиковались где-то там, на континенте. Поистине его можно назвать свободным человеком в ренессансном значении этого понятия. И представители местного общества не знали, чего от него ждать.

Ни Айрис, ни Виктор в тот вечер не вернулись; мы с Фарли ушли от Дрейков около полуночи. К тому времени немного подтаяло, и идти стало легче.

Погода здесь менялась несколько раз на день; но даже и в ненастье я все равно любила долгий путь домой. Мы медленно брели по дороге мимо «оплота местной буржуазии», как Фарли окрестил три одинаковых, довольно вычурных особнячка, в которых обитало заводское начальство. Потом мы миновали завод, конюшню, где содержались лошади и пони Дрейков, и тут дорога кончалась. Взобрались на горку, обогнули промерзшие пустыри и вышли к Большому и Малому прудам — по ним зимой пролегал кратчайший путь к Собачьей Бухте. Тут болотисто, если не подмораживает, и потому ни единого домика, ни единой постройки. Стоишь морозной ночью посреди Большого пруда — вокруг ни души, рыбозавод далеко, отсюда не слышен нескончаемый гул машин, и может показаться, будто находишься на какой-то древней земле, которая возникла после ледникового периода. В ясную ночь звезды близко-близко, прямо как те спящие домики, что притаились за холмами.

За Малым прудом чары рассеиваются, впереди вырисовываются знакомые очертания домов Собачьей Бухты, и мы возвращаемся к реальности. Остается только перейти через мостик — и мы уже дома, в тепле.

8

— Видал, видал, как вы вчера ночью возвращались, — щурясь от слепящего на солнце снега, сказал Эзра Роуз.

Он стоял перед своим домом: в одной руке банка с краской, в другой — кисть. Выдался один из тех мартовских дней, когда уже чувствуешь, как греет солнышко. На бельевых веревках (на моей тоже) трепещет выстиранное белье — простыни, полотенца, скатерти. У людей работящих в такой денек всегда найдется какое-нибудь занятие на воздухе.

— К часу ночи дело было, не иначе. Я сразу смекнул, откуда вышли, — беспардонно тянул Эзра. — Не иначе, думаю, со своим стариком у мистера Дрейка гостевали.

Эзра взглянул на меня, ожидая ответа. Он считал, что его все касается, и когда мы приходим, и когда уходим. И Эзре, и его жене Матильде за семьдесят; они наши ближайшие соседи. Их опрятный одноэтажный ярко-зеленый домик стоит возле самого мостика, на краю Собачьей Бухты. Из окна их кухни прекрасно видно, кто в какую сторону идет через мост. А я-то думала, когда мы возвращались ночью: раз окошки у стариков не светятся, значит, они спят. Выходит, не спали.

Что такое, в самом деле, почему я должна перед ним отчитываться? Поначалу меня даже зло взяло. У меня на родине люди гордились своим невмешательством в жизнь соседей, по крайней мере никто не осмелился бы приставать ко мне с расспросами и советами. Здесь же наша жизнь в мельчайших подробностях интересовала буквально всех.

Только со временем я поняла: это не праздное любопытство. Если ночью в чьей-то спальне горит свет, значит, у соседей кто-то болен, значит, надо помочь. Если кто-нибудь долго не возвращается с вечеринки — не дай бог, потонул или еще какая беда приключилась.