— Ну как, нравится дома? — спросила Анна Кузьминична, подавая завтрак. — В Москве-то, верно, все время шум. А вот у нас тихо…

— Да, здесь хорошо, — сказал Владимир. — Снег такой необыкновенно чистый, настоящий. А вот у нас там — черный.

— Черный снег? — изумленно переспросила Анна Кузьминична, не представляя себе, как это снег может быть черным. — Почему же это, Володя? Почему черный?

— Тысячи тонн золы и копоти вылетают из множества труб, от этого и снег черный.

— Ну, зато у вас там все лучшие люди собраны, со всей страны. Чистые душой, образованные, самые умные… Это как вода в котле: когда закипает, нагретые частицы стремятся вверх, правда?

— Да нет, не все хорошие люди туда уехали, — с ласковой улыбкой сказал Владимир. — Вот ты осталась здесь, мама… И еще есть чудесные люди…

Он обнял мать и, ощущая острые плечи ее, вдруг подумал, что ей уже пошел шестой десяток, что жизнь ее прожита в труде и заботах, а он так мало заботится о ней, погрузившись в свои дела и думы.

— Ну, что я сделала такого в жизни! — проговорила Анна Кузьминична, растроганная неожиданной лаской сына; большего счастья она и не желала, и в эту минуту вся жизнь ее получила оправдание и великий смысл: жить для него — самого родного, самого близкого, радоваться его радостью, думать его думами и гордиться перед всеми матерями мира, что у нее такой хороший, такой ласковый сын.

Гости приехали под вечер на трех машинах. На большом «зисе» приехал генерал Михаил Андреевич с женой, адъютантом и гостем в полувоенном костюме, которого он назвал членом правительства, Дмитрием Петровичем Белозеровым. На второй машине — Егор Андреевич с женой и ребятами, а на третьей — Борис Протасов со своей невестой и ее отцом академиком Куличковым.

— У нас квартира тесная, так уж ты, Аня, прими академика, — сказал Тарас Кузьмич сестре, испугавшись, что такой именитый гость обойдется ему недешево.

Дом Дегтяревых наполнился громкими голосами, смехом, запахом духов, который внесла, с собой жена генерала; у нее были неестественно светлые волосы и прекрасная чернобурая лиса на плечах; капризным, похожим на детский, голоском она жаловалась, что у нее затекла нога, и ждала, когда кто-нибудь снимет боты с ее красивых ног.

— Помогите же, молодой человек, — сказала она, обращаясь к Владимиру.

Но он стоял неподвижно и смотрел на нее с презрительной усмешкой.

— А ты, Ирена, сама потрудись, сама, — густым басом пророкотал Михаил Андреевич, оправляя китель с орденом Красного Знамени; жену звали Прасковьей, но она переименовала себя в Ирену.

В это время вбежала Маша, помогавшая Анне Кузьминичне накрывать стол, и, увидев ее, Ирена сказала:

— Девушка, снимите мне боты.

Маша остановилась, с недоумением глядя на нее, потом вдруг побледнела, поняв, что ее приняли за прислугу, но лишь на мгновение растерянность овладела ею, она почувствовала, что рядом стоит Владимир, и, став на колено, сняла боты с ног генеральши. И когда она встала, Владимир сказал генералу:

— Вот, дядя, познакомьтесь с Марией Александровной Орловой. Знатный человек нашего села. Чтобы послушать ее рассказ о своей работе, осенью съехалось двести человек из всей Смоленской области.

— Вот вы какая! — удивленно воскликнул Михаил Андреевич. — Прасковья, извинись! — сердито сказал он; генерал всегда в минуту раздражения против жены называл ее не Иреной, а Прасковьей.

— Извините, я не знала, — смущенно сказала Ирена, с завистью разглядывая пышные белокурые волосы Маши.

Вносили чемоданы, ружья, охотничьи сумки. Все приехавшие жались к печке, в которой весело трещали еловые дрова.

— Ну, вот наконец-то собрались вместе, — сказал Андрей Тихонович, радостно вглядываясь то в Михаила, то в Егора, как бы сравнивая их друг с другом.

Егор казался мешковатым, неповоротливым. И по жизни Егор двигался неторопливо, но упорно. Когда стал вальцовщиком, он вдруг удивил всех, заявив, что прокатный стан работает не так хорошо, как мог бы, если бы он, Егор Дегтярев, стал управлять станом, а не старый мастер Ганек, не то чех, не то немец, служивший еще у дореволюционного владельца завода. И Егор стал мастером прокатного стана, через который проходила вся продукция огромного металлургического завода столицы. Внешне Егор Дегтярев мало изменился: он был все такой же кряжистый, налитый могучей силой, только добрые наивные глаза его сделались строгими. Он управлял теперь работой двухсот рабочих, запятых в трех сменах, и, кроме трех клетей, обжимавших горячие слитки, он ведал и нагревательными печами и агрегатом для резки прокатанного металла. Одновременно он учился на вечерних курсах, успевал выступить на партийном собрании, посмотреть новую пьесу в театре, побывать в кино, провести беседу со своими рабочими. И он не старел, только чуть-чуть выцвели возле раскаленной стали его темнокарие глаза, светившиеся дегтяревской неугомонной силой.

«Вот и у Егора талант оказался, — думал Андрей Тихонович, любуясь сыном, и вспомнил, как Егор, уходя из дому на поиски счастья, схватил его и закинул на крышу овчарни. — И сейчас, видно, здоров… Труд, он человеку здоровья не убавляет, ежели желанный, по сердцу… И у Михаила ни одной плешинки на голове… Это у него от чистой жизни. Вот жена ему не подстать, из барынь.

Андрей Тихонович, разглядывал сыновей, и сердце его наполнялось радостью. Но взгляд старика потускнел, когда он увидел Тимофея, стоявшего у двери. Он казался старым со своей дремучей бородой, которая захватила не только подбородок, но и щеки, и толстую шею, и уши, — из темной и жесткой шерсти торчала лишь луковичка носа да светились угрюмые глаза. Тимофей служил лесником. Он не любил братьев и завидовал им: все они на хороших должностях, живут в полном довольстве — на своих машинах вот приехали медведей стрелять! А он обречен бродить день и ночь по трущобам, ловить самовольных порубщиков, составлять на них протоколы… Тимофей обвинял братьев в том, что сами стоят у власти, а не хотят дать ему легкую должность. Он был убежден, что братья завладели и его долей счастья. Темный, нелюдимый, он, казалось, жил на земле для того, чтобы люди видели, что было бы с ними, если бы старая жизнь осталась непотревоженной.

Когда Андрей Тихонович нашел берлогу, он завернул на кордон, к сыну, и, объяснив, где лежит зверь, сказал, чтобы Тимофей не пускал туда лесорубов.

— Зверя как бы не потревожили… Уйдет медведь, тогда сраму не оберешься перед гостями.

— Зверь не уйдет, — угрюмо сказал Тимофей. — Только я меньше как за двести рублей не согласен.

— Зверя-то я нашел, — удивляясь жадности сына, сказал Андрей Тихонович. — И опять же не для заработка, не для чужих искал, а для братьев же твоих… чтоб приехали проведать меня.

— А мне все равно. Они, братья-то, много зарабатывают. С кого и взять, как не с генерала… Да и двести маловато. Триста рублей — тогда стеречь буду.

Зная упорство Тимофея, старик сказал:

— Ладно, я заплачу.

— Только чтоб деньги наперед, а то чего не так получится, пропадут деньги.

Теперь, увидев, что братья приехали на своих автомобилях, с дорогими ружьями, в хорошей городской одежде, с красивыми женами и детьми, Тимофей подумал, что он продешевил медведя, и сказал отцу:

— Пятьсот целковых… И скажи, чтоб деньги непременно наперед.

— Да ты что? Ошалел, что ль? — проговорил старик, очумело глядя на заросшее темной шерстью лицо его и думая о том, что вот такими же звероподобными могли остаться на всю жизнь и Михаил, и Егор, и Николай, если бы животворная сила революции не разбудила их разум. — Братьев бы своих постыдился, что ль! Гости-то какие приехали… от правительства, ученый.

— У них денег много, — равнодушно проговорил Тимофей.

— Вот уж истинно зачат ты мной постом, — вконец обозлившись, сказал старик и плюнул.

Больше всех была взволнована приездом гостей Анна Кузьминична. Такое волнение испытывала она только перед экзаменами, когда в школу приезжал инспектор народных училищ. И теперь ей предстояло выдержать трудный экзамен: принять и угостить такое множество людей, приехавших из столицы.