После нескольких, не имеющих значения, слов он начал снова: «Меня удивляет, что вдовствующая императрица, го-видимому, хочет отмстить мне за это, в особенности тогда, как она сама подвергалась величайшей опасности и с этой точки зрения некоторым образом обязана мне. Я отказываюсь от проявления ее признательности, но она должна чувствовать ее и, по крайней мере, не пытаться возбуждать государя против меня… Вы, без сомнения, видели Нелидову? Я высоко ценю ее… Что сказала она вам по этому поводу?» — «Я видал ее всего минуту, причем она была окружена полудюжиной фрейлин». Едва успел я вымолвить эти слова, как он вынул свои часы. «Ах, прочтите мне свою записку: у нас осталось очень немного времени». Я поспешно прочел ее и заметил, что он слушал без внимания. Затем он сказал: «Очень хорошо…» Он весьма вежливо проводил меня до дверей кабинета, но я заметил в его лице выражение, которое подсказало мне, что его поведение неискренне.
Я почти каждый день бывал в институте благородных девиц у начальницы — нашей хорошей приятельницы г-жи Пальменбах — и несколько раз видел там Нелидову. В первый раз я был поражен, до чего она изменилась: волосы ее поседели, лицо покрылось сплошь морщинами, цвет его был желтовато-свинцовый, и черта глубокой печали омрачала это всегда столь ясное лицо. Лишь при моем третьем посещении мне удалось застать ее одну. Я говорил с ней о моей жене и о минувших днях; глаза ее наполнились слезами, когда я рассказал ей о своих страданиях.
«Ах, несчастный монарх был менее виноват, чем окружавшие его. Вы оба совершенно правы, не любя этого Палена», — при этих словах ее лицо оживилось, что меня удивило тем более, что ее обычная осторожность часто доходила до притворства.
«Ему еще мало, что он был зачинщиком заговора против своего благодетеля и монарха; он еще хотел бы поссорить мать с сыном, чтобы управлять государством, как премьер-министр; но я сомневаюсь, чтобы второй план удался ему так же хорошо, как первый. Государь любит свою мать, а она боготворит его: такая связь не может быть порвана каким-нибудь Паленом, вопреки всем его коварным маневрам».
Две фрейлины вошли в комнату — разговор наш был прерван. Но тут я в первый раз в жизни видел Нелидову разгневанной и забывшей о крайней осторожности, которую она всегда так хорошо соблюдала.
Граф Виельгорский пригласил меня сделать с ним несколько визитов; мы пошли к Пале ну, где застали за карточным столом самого графа Палена, графа Валериана Зубова, Балицкого и Чаплина, игравших в фараон. Генерал Беннигсен присутствовал в качестве зрителя. Увидя нас, Пален нахмурился; но несколько острот Виельгорского вернули ему хорошее расположение духа, так что мы остались там по окончании игры, а кроме нас обоих — еще какой-то секретарь департамента иностранных дел и два незнакомых мне лица.
Не знаю, как это случилось, но разговор коснулся императрицы. «Право, — сказал Пален, — она напрасно воображает себе, что она наша повелительница. В сущности, мы оба подданные государя, и если она подданная первого класса, то я — второго; усердие, с которым я стараюсь избежать всего, что могло бы послужить поводом к скандалу и возмущению, всегда останется неизменно тем же по своей глубине и искренности. Знаете ли вы историю с иконой?»— «Нет». — «Так дело вот в чем. Императрица пожертвовала для часовни нового Екатерининского института икону, на которой изображены: Распятие, Божья Матерь и Мария Магдалина; на ней сделаны надписи, намекающие на кончину императора и могущие подстрекнуть раздраженную чернь против тех, на кого молва указывает как на участников этого дела. Надписи эти уже успели привлечь многих в часовню, так что полиция донесла мне об этом. Чтобы не поступить опрометчиво, я отрядил туда смышленого и образованного полицейского чиновника в партикулярном платье, поручив ему списать возмутительные места надписи, и велел передать священнику, чтобы образ был удален втихомолку. Он ответил мне, что ничего не может сделать без непосредственного приказания императрицы. Вот почему я сегодня поговорю об этом с государем, который завтра едет навестить свою мать в Гатчину. Мне передали, что она хочет, чтобы икона осталась на месте во что бы то ни было. Но это невозможно».
Он еще несколько раз принимался горячо ратовать против императрицы. Когда мы собрались уходить, граф Виельгорский сказал мне: «Я положительно не узнаю Палена. Он всегда отличался, чтобы не сказать худшего — смышленностью фурьера или придворного камер-лакея, а сегодня он позволил себе, не стесняясь, такие выходки против императрицы — и еще при свидетелях!» — «Он, очевидно, воображает, — ответил я, — что находится в такой незыблемой милости, что может тягаться с императрицей, но ему следовало бы быть поосторожнее. Императрица — женщина: в ней много упорства, сын ее любит и уважает. Это очень неравная игра».
В четверг я отправился к обеду в институт. Проходя мимо двери Нелидовой, я заметил, что там готовятся к отъезду в Гатчину. Я зашел к ней и попросил ее объяснить мне историю с иконой, наделавшей столько шуму и способной вызвать в массе праздных и склонных к возмущению людей опасное движение.
«Я очень рада, — сказала она, — что вы вспомнили об этом, так как могу сообщить вам все до мельчайших подробностей: я была свидетельницей всей этой истории, и образ не раз был у меня в руках. Один русский художник приносил императрице от времени до времени иконы для ее новых учреждений. Так как он не хотел продать их, то императрица приказывала выдавать ему когда сто, когда двести рублей. Но в виду его слишком частых появлений императрица велела отказать ему, когда он принес последнюю икону, на которой было изображено Распятие. Здесь Божия Матерь обращается к Спасителю с изречением из Священного Писания, а Христос отвечает ей другим текстом. Так как эти надписи делаются славянским и часто весьма мелким шрифтом, то ни императрица, ни я, ни кто-нибудь из придворных никогда не трудились разбирать их. Художник между тем оставил икону у одного из камердинеров с просьбой убедить государыню взглянуть на нее, так как он, по бедности своей, нуждается в вспомоществовании. Икона уже провисела две недели с лишком в покоях императрицы, когда она, собираясь уехать в Гатчину, вдруг сказала: «Все-таки надо будет осмотреть образ. Нет ли здесь кого-нибудь из дирекции моих учреждений?» Ей доложили, что есть Гревениц. Императрица велела позвать его и спросила: «Куда бы можно было поместить эту икону?» — «В часовне нового Екатерининского института еще не хватает одного образа». — «Так велите поставить туда этот и скажите художнику, что я вспомню о нем, когда возвращусь из Гатчины». Все это может засвидетельствовать вам двор императрицы. Но Пален, который во что бы то ни стало хочет посеять раздор между матерью и сыном, усмотрел в надписях на иконе смысл, способный вызвать возмущение. Мысль эта экстравагантна и становится преступной, когда ее приписывают императрице. Государь, вероятно, прикажет основательно исследовать это дело и даст своей матери удовлетворение. Пока не говорите об этом, а в особенности — не называйте меня».
«Я уверяю вас, что я никому не скажу ни слова».
В воскресенье вечером я получил от одного из своих друзей записку следующего содержания: «Пален со всей своей семьей уезжает в 9 часов в Ригу; уверяют, что он подал прошение об отставке. Все идут к нему, и я советую вам сделать то же».
Я ответил: «Не верю ни одному слову об этом путешествии. Сходите к нему и по возвращении уведомьте меня, в чем дело».
В 11 часов вечера мой друг писал (опять): «Он уехал, разыгрывая роль невозмутимого, но она в отчаянии».
Все это показалось мне сном. Но я тем не менее спокойно лег спать и, во всяком случае, пожелал ему счастливого пути.
Около 10 часов утра к Виельгорскому пришел кто-то из приближенных государя и объяснил нам причину внезапного отъезда Палена.
В четверг утром он горько жаловался государю на инцидент с иконой. Его величество, рассерженный его сильными выражениями, заметил ему: «Не забывайте, что вы говорите о моей матери. Впрочем, невозможно, чтобы надписи были таковыми, как вы говорите; я хочу видеть икону».