Так быстро и неожиданно вызвали Локтева в горком партии, что Израель Львович замешкался. Не догадываясь, что к чему, он пытался успокоить Николая, предположив, что вызывают по причине путаницы в документации изобретения.

— Особенно не распинайся, Николай Иванович, — напутствовал он. — Всем известно — напутал Виктор Рабзин. А коль так, пусть сам и ответит... Не нынче-завтра вернется главный инженер, тряханет кое-кого и все будет нормально.

— Поэтому ли вызывают? — усомнился Николай.

— А больше-то зачем? — на вопрос вопросом ответил начальник цеха. — Больше незачем, только из-за этого, я думаю.

— Сердцем чую, причина в чем-то другом, более существенном, — продолжал сомневаться Локтев.

— Если что, Коля, ты ко мне сразу беги... Мы с Зариповым уже переговорили и в обиду тебя не дадим, ни он, ни я, — суетился Ясман, как бы забыв о том главном, что произошло на парткоме.

 

Николай не мог скрыть волнения, пальцы рук мелко подрагивали, неясность пугала, путала и без того бессвязные мысли. Приоткрыв дверь, медленно прошел по мягкому ковру к секретарше, та ожидающе посмотрела на него.

— Я Локтев, меня вызывали...

— Да, да, сейчас доложу.

Она приоткрыла обитую черным дерматином дверь, ведущую в кабинет секретаря горкома, и тут же вернулась.

— Пожалуйста, проходите, вас ждут...

И тихий ее голос, и эти слова «вас ждут» еще сильней растревожили его. Он, с трудом сдерживая волнение, перешагнул небольшое возвышение меж двумя, близко отстоящими друг от друга дверьми.

Секретарь горкома — совершенно седой, высокого роста мужчина, улыбнувшись слегка, вышел из-за стола, протянул руку. Не ожидая такого оборота, Николай долго в нерешительности заводил рукою, до тех пор суетливо вертел ею, пока не догадался, что секретарь уже сам пожимает его ладонь. В тревожном волнении, стоя перед секретарем горкома, он смутно предполагал, что разговор будет отнюдь не о его изобретении, в корне изменившем работу цеха.

Но о чем же тогда?

— Присаживайтесь, Николай Иванович, — проходя к массивному столу, малахитово зеленеющему плотным сукном, сказал Сергей Семенович. — У нас с вами долгий разговор.

Николай цепко и пристально посмотрел на секретаря. О чем же разговор? Зачем терзать уже растерзанного? Лежачего не бьют! — крикнуть бы, напомнить земную истину. Блеск его глаз был холоден и враждебен. Сергей Семенович уловил это, неторопливо начал перебирать исписанные листки, сдвинув их от себя на краешек стола, поднял седую голову и перехватил холодный взгляд собеседника.

— Николай Иванович, к счастью, я знаю не только то, что произошло на парткоме, но, кажется, немного знаю и вас. Не удивляйтесь...

Ледок в глазах Николая стал подтаивать и сменяться удивленным любопытством. Откуда ему, секретарю горкома, хозяину города, занятому человеку знать его, обычного оператора, каких на комбинате сотни и тысячи? О чем же вы, секретарь, пытаете? Говорите, не терзайте! Ждать больше нет никаких сил... Рубите под корень!

Неторопливо, выбирая слова и несколько растягивая их, секретарь продолжал:

— Вы удивляетесь, откуда я могу знать вас? Немножко, конечно, но знаю...

— Что вы имеете в виду? — не выдержал Николай. Голос срезался, хрипотца запершила в горле.

— Да ничего особенного для меня, а для вас, Николай Иванович, очень особенное... Прежде всего хочу сказать о Павле Петровиче, давшем вам рекомендацию...

«Но при чем здесь умерший сосед, прораб? — подумал Николай. — Какое он имеет отношение к чужой беде?»

— Вы знаете, что мы с ним были близкими друзьями?

— Нет, не знаю, — признался Локтев. И действительно, за долгие годы дружбы с Вершининым покойный ни разу не говорил ему об этом. Не хотел, наверное, хвастать, что вот, мол, с самим первым секретарем на одной ноге, в любое время вхож к нему.

— Мы воевали вместе с ним, в одной роте, — он повернулся боком к Николаю, лицом к зашторенному окну. — В сорок третьем, на Курской дуге... камни горели под ногами. Все горело кругом — земля и танки. Вот там-то и стукнуло меня осколком... Куда — даже не осознал. Когда в себя пришел, почувствовал — грудь давит, не шевельнуться. Вся гимнастерка в кровище... Сколько я провалялся, не помню: то в себя приходил, то опять сознание терял... Одно навеки запомнил, как Павел рядом оказался, подлез ко мне, задышал горячо в ухо, перевалил меня на спину к себе и пополз... — Секретарь замолк, отвернулся от окна. — Через несколько дней, уже в госпитале, узнал я, что сквозным ранением поломало мне ребра, процарапало легкие... — Сергей Семенович встал, оперся руками о край огромного стола, наклонившись к Николаю, добавил: — Жизнью своей я обязан ему! Теперь вы догадываетесь, зачем вас вызвали?

— Нет, не догадываюсь, — откровенно признался Николай Иванович.

— Эх ты, паря, — засмеялся секретарь. — Какой недогадливый! Мы дружили с Павлом Петровичем, и дружбу эту я высоко ценил! Больше сказать мне нечего.

— И мы дружили... — вздохнул Николай.

Сергей Семенович просиял, вновь вышел из-за широкого с малахитовой зеленью стола, присел рядом с Локтевым, доверительно обнял его за плечи.

— Мы много говорили о тебе. Не подумай, что Павел Петрович выдал секрет и ненароком проболтался... Между нами секретов не было. — Он так незаметно и легко перешел на «ты», что Николай даже не обратил внимания на это. — О личности твоего отца, — продолжал секретарь, — я знал задолго до заседания парткома. Паша советовался со мной по этому поводу перед тем, как дать тебе рекомендацию в партию. Старик верил в тебя, а я всегда верил в него и знал, что такие, как Вершинин, не ошибаются в людях. На них, на людей, у него было собачье чутье. Коль уж сам он давал тебе рекомендацию, так значит ты стоишь того...

Николай рукавом пиджака смахнул выступивший пот со лба, дрожащими губами, выдавая неуемное волнение, в приливе сыновней нежности еле выговорил:

— Спасибо вам, спасибо!

Он не мог успокоиться, отойти от оцепенения последних невезучих дней. Ладони рук подрагивали. Николай туго прижал их к коленям. С благодарностью, какую не выразить словами, посмотрел на партийного секретаря, такого простого и доступного в эти минуты. Радуясь своему, он не заметил, как неожиданно переменилось выражение лица Сергея Семеновича, как оно, постепенно утрачивая сиюминутную мягкость, становилось неприступно суровым. Он прошелся по кабинету, с неохотой заговорил вновь:

— Но то, о чем я говорил сейчас, — это еще не все. Есть, к сожалению, обстоятельства, которые выше нас. На меня давят с двух сторон: Зарипов с Ясманом твердят одно, а кое-кто из обкома настаивает на другом. — Он прервался, неожиданно спросил: — Ты хорошо знаешь Рабзина, главного технолога?

— Знаю неплохо, — сухо проговорил Николай.

— Так вот, товарищ Рабзин представил в партком Зарипову, справку из бюро рационализации, якобы материалы по его изобретению поступили задолго до предложения Локтева. Так ли это?

— Не может того быть, Сергей Семенович! — осекся Николай. — Какая еще справка? Не понимаю, зачем она нужна — бумага? Все и так было ясно, как божий день...

— Мало того, — добавил секретарь, — он настаивает, что данные проведенной в цехе работы целиком стали темой его кандидатской диссертации.

— Это явная ложь, подтасовка фактов! — возмутился Локтев. Накопившаяся обида и боль несправедливости прорвались из груди. Глаза его повлажнели. На лбу обозначились бисеринки пота. — Сергей Семенович, — обронил он, еле шевеля губами, — сегодня меня мало тревожат делишки Рабзина... Я не могу уяснить другого, буду принят в партию или нет?

Прямой этот вопрос не застал врасплох хозяина города. По всей вероятности, он заранее обдумал ответ на него.

— Как ни печально, — сказал секретарь, — но должен огорчить тебя. Пойми правильно, в данный момент оба этих значительных дела — и вопрос приема в партию, и участие в изобретении — слились воедино. По отдельности рассматривать их стало невозможным. Так что приема в партию не состоится.