Той давней зимой он женился, жить было негде, пришлось Свету с родившейся дочкой отправить в деревню, к ее родителям. По долгу землячества временно, до получения комнатки в общежитии, Николая приютил Виктор. «Живи, — привел он его домой. — Места всем хватит».
В трехкомнатной квартире места действительно было много. Виктор с Татьяной, как и он, только начинали семейную жизнь, и потому комнаты были просторны и не обставлены. Николай днем то работал, то, бегая по городу, утрясал всякие дела, вечером приходил в квартиру друга, листал газеты и журналы, потом кидал к стенке матрац, спал прямо на полу.
Однажды ночью он проснулся от легкого поскрипывания паркета. Чье-то горячее дыхание ощутил около губ, чьи-то взволнованные руки сторожко касались пикейного одеяльца, создавая видимость какой-то нечаянности. Он испуганно приподнял голову над подушкой, второпях включил настольную лампу, стоящую у изголовья брошенного на паркет матраца. В приглушенном свете увидел Татьяну. Она стояла передним на коленях, и он ясно различал под сиреневым нейлоном пеньюара глубокий вырез полных грудей. Темные, жгучие глаза ее в страстном бесстыдстве были широко открыты, припухшие губы слабо шевелились: «Коля, Коля, проснись...»
Он испугался ее. От тела Татьяны исходил запах женского тепла и неги, шампуня и духов. Безрассудная кровь горячила виски.
С ума сойти, безумство! А Виктор, — подумал он. — Виктор в ночной смене. Под утро он вернется в грязной робе, уставший, в подтеках землистого пота, заберется в ванну и будет долго плескаться там, довольно отфыркиваясь. Под самый конец крикнет: «Танюша, иди спинку потри!..» А потом выйдет в синем махровом халате, подаренном тещей, хлопнет дружески по плечу проснувшегося Николая. «Что, завидки берут, Колян? Ничего, скоро получишь квадратные метры, прискачет к тебе Светка и забудешь обо всех невзгодах».
Николай зло зашептал:
— Уходи, Татьяна! Ты зачем здесь? Уходи, не то Виктору скажу...
Она вспыхнула, встрепенулась, резко поднялась с колен. Просвечиваясь через нейлон, смутно вырисовывались полные бедра. Как бы оправдываясь, тихо сказала: «Я одеяло хотела поправить, а ты чего, дуралей, подумал... И не стыдно?» — сказала и бесшумно босоногая прошлепала к себе в комнату.
На другой день Николай ушел от Виктора к. ребятам в общежитие.
Все это было давным-давно, и нынешней ночью вспомнилось вновь. Он сознавал, что эта правда, если о ней рассказать, потрясет Виктора. Но знал и другое, что у него не подымется язык произнести хотя бы слово. И не ради себя, не ради Виктора — он-то теперь черт с ним! — а ради Татьяны...
Тягуче и тяжело прошла в бессоннице ночь. И та, давнишняя, и нынешняя тоже.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Утром в дверь осторожно постучали. «Кого несет в такую рань?» — поднялась с постели Света. Накинув на плечи извечный халатик, она скользнула в крохотную прихожую, щелкнула замком. На пороге стоял Израель Львович.
— Я не звоню в звонок, стучу тихонько: дочек боюсь потревожить, — извинился он за столь ранний визит. — Не ушел еще твой?
— Собирается, — ответила она и заглянула на кухню. — Коля, к тебе пришли...
Чего-чего, но только не этой встречи в такой ранний час ожидал Локтев...
— Я на своем драндулете... За тобой заехал, — объяснил Ясман.
— Сейчас, я мигом, — заспешил Николай.
Дорогой к комбинату, сидя за рулем, начальник цеха без лишних подробностей досказал, как проходило вчерашнее заседание парткома в отсутствии Николая.
Нургали Гаязович осадил невозмутимо резкого Виктора Рабзина. И все члены парткома готовы были защитить Локтева, оградить его от неуместных нападок, не находя каких-либо серьезных фактов в доводах главного технолога. Но что правда, то — истинно: зло и добро вечно несовместимы. Жаль одно, добро, как правило, самонадеянно пассивно и. мягкотело, а у коварства позиция наступательная. Рабзин пошел в открытую. Секретарь парткома, настаивая на своем, утверждал, что именно таких, как Локтев, толковых, умных, к тому же непосредственно из сферы производства должно принимать в члены партии. Виктор Рабзин утверждал свое: «В партию принимать следует не только умных, но и порядочных людей. А Локтев, — он сделал упор на эти слова и воздал вверх указательный палец, — а Локтев, повторяю, даже комсомольцем никогда не был! Почему товарищи члены парткома не обратили внимания на этот чрезвычайно принципиальный вопрос? В школе, где все были осведомлены о грязной участи его отца, мы близко не подпустили к комсомолу Николая Локтева. Почему же, спрашиваю, поздней, когда ушел из деревни, он не стал комсомольцем?» — поставил в тупик и обескуражил непререкаемой прямотой всех членов парткома.]
Зарипов сдался, отступил, сделав, правда, некоторую оговорку, что ему необходимо кое с кем посоветоваться:
Рабзин торжествовал победу. Как же, он вступил в единоборство с таким представительным, монолитным в единодушии своем собранием и выиграл. Причины для победного ликования были основательные. Побороться, померяться силами с Зариповым — дело не безопасное. Сам генеральный директор не вступал лишний раз в ненужные перепалки с ним, зная, что немыслимо устоять перед упорством, честной прямотой этого бывшего киповца, ставшего впоследствии секретарем цеховой партийной организации, потом — инструктором горкома, и сейчас — духовный наставник огромного — в десятки тысяч — коллектива.
Старый «Москвич» бежал через полынный пустырь мимо сплошных скворечников в коллективных садах, быстро подвигался все ближе к гигантским очертаниям железного спрута — с хвостами серых дымков, с огнями непрогоревших остатков химии, с удушливо-сортирным запахом, рассеивающимся по окрестности.
— Если говорить откровенно, — обратился Ясман к Николаю, — то, на мой взгляд, это одна нервотрепка. Зарипов — не такой человек, чтоб остановиться на полпути. Знаю я этого твердокаменного башкира. Он, не в пример другим, за правду горой стоит, биться за нее горазд... Тоже, как мы с тобой, из простых рабочих, — Ясман нажал на тормоз, оторвал руки от руля, поставил машину на стоянку перед управленческим зданием комбината.
Через центральную проходную они вышли на территорию, нефтехимической обители, воздевшей ввысь железные купола, стальные башни и бетонные стены цехов. Жидкая тополиная аллея вела к «заводу в заводе», как величали здесь их карбамидное производство. Прошли в кабинет, в тот неуютный маленький закуток, где проходили лучшие дни, наполненные вдохновенной радостью. Здесь они встречались ежедневно в эти последние годы, когда упорно двигали вперед через все камни преткновения дерзкую идею полнейшей реформации цеховых служб. Здесь они радовались и печалились.
Привычна неброская обстановка кабинета начальника цеха. Старые обшарпанные столы грудились вдоль стен. Массивная кипа газетных подшивок пропыленной египетской пирамидкой возвышалась в переднем углу. Стеклянный графин с разбитым горлышком, прикрытый граненым стаканом, венчал край ящикообразной тумбочки. На цементных подоконниках сиротливо жались друг к дружке глиняные горшочки из-под предполагаемых комнатных цветов.
Ясман сел за свой стол, ладонью поправил седеющие кудряшки волос, посмотрел на Николая, заметившего, как резко обозначилась под глазами синева мешковатых полудужий.
— Стареть стал, — заговорил он. — Пора бы этот кабинет другому уступить. А жалко... Столько сил и здоровья отдано! С первого кирпича ведь здесь потею, дружище.
Николай знал, что Израель Львович родом из Одессы. В самые первые дни войны эвакуировался на Урал вместе со своим заводом, куда пошел работать подростком На фронт его не взяли: специалистам с оборонных заводов выдавалась бронь. А когда после войны, в начале пятидесятых годов в степном раздолье началось строительство комбината и нового города, его перевели сюда. Сейчас и он чувствовал себя виноватым перед Локтевым. Конечно, пробивал проект реконструкции, двигал идею к цели, помогал во всем, но не он, не он был инициатором, зачинщиком! Если бы не просьба Павла Петровича, прораба — помочь молодому изобретателю, то вряд ли бы Ясман подключился к делу и стал волей судьбы одним из соавторов.