Другого такого же типа, только позабавнее, мы видели в Сан-Франциско. Он был «боем» на «Калифорнии» во время одного из ее первых плаваний, потом сбежал и сделался ranchéro. Он пускался во всякие рискованные предприятия, крал лошадей и не гнушался кое-чем и похуже этого, промышляя вдоль всего побережья до самого Сан-Франциско, неподалеку от которого у него было ранчо. Однажды утром он встретил нас на берегу, разряженный истинно по-калифорнийски: в широкополую шляпу, потертые вельветиновые штаны и с пончо на плечах. Он просил отвезти его на судно, так как якобы собирался paseár [52] с капитаном. Мы весьма сомневались, чтобы его захотели слушать, но сам он, по всей видимости, считал себя подходящим собеседником для кого угодно. Мы все-таки взяли его и, высадив на трапе, разошлись по работам, хотя и поглядывали искоса на ют, где расхаживал капитан. Нимало не смущаясь, парень подошел к нему, приподнял шляпу и пожелал доброго утра. Капитан Томпсон обернулся, смерил гостя взглядом с головы до ног и сказал холодно, даже не остановившись: «Хэлло! Ты кто такой, дьявол тебя побери?» Подобный прием был достаточно красноречив, и матросы стали весело перемигиваться. Потерпев неудачу у высшего начальства, наш герой подкатился к старшему помощнику, наблюдавшему за работой на баке, и хотел было потолковать с ним, но и здесь не был принят. Старший видел всю сцену, происшедшую на юте, и не пожелал снизойти до человека, отвергнутого капитаном. Второй помощник работал наверху, а третий помощник и я красили кормовую шлюпку и были слишком заняты, чтобы сказать хоть слово. Потом гость стал поочередно подходить ко всем матросам, но «молва» опережала его, и каждый молча продолжал заниматься своим делом. Немного погодя мы увидели, что бедняга стоит около камбуза и разговаривает с коком. Это было сокрушительное поражение — низвергнуться с высот, чтобы очутиться рядом с коком. Вечером, когда раздавали ужин, он потоптался некоторое время на палубе, возможно надеясь, что его пригласят помощники капитана, но те спустились вниз, не обратив на него ни малейшего внимания. Тогда он решил попытать счастья с плотником и парусным мастером, но тоже всуе. Мы уже достаточно повеселились и, сжалившись над ним, предложили кружку чая и место в кубрике у общего котла. Темнело, герой наш проголодался и, окончательно убедившись, насколько бесполезно разыгрывать из себя caballéro, спустился к нам и посмеялся над своими злоключениями вместе со всеми, как это принято среди моряков. Он описал нам все свои похождения, не забыв и про мошенничества, чем изрядно нас позабавил. Кстати, эта продувная бестия рассказал много интересного о законах и обычаях малознакомого нам мирка Калифорнии.

Суббота, 13 февраля. Нас подняли в полночь, чтобы спешно уходить от жестокого норд-оста, поскольку эта проклятая дыра, Сан-Педро, считается небезопасной почти при любом ветре, кроме зюйд-веста. Мы снялись с потравленными шкотами и легли в дрейф с подветренной стороны острова Каталина, где провели три дня, после чего возвратились на свою якорную стоянку.

Вторник, 23 февраля. После полудня с берега подали сигнал, и мы отправились в капитанском вельботе за клерком нашего агента, побывавшего в Пуэбло и теперь дожидавшегося нас на причале. Под мышкой он держал пакет, завернутый в плотную бумагу и тщательно перевязанный шпагатом. Как только мы отошли, он сразу сказал, что у него есть хорошие новости из Санта-Барбары.

— Какие же? — спросил кто-то. — Уж не сорвался ли с якорей этот чертов агент? Или костлявая все-таки добралась и до него?

— Нет, кое-что получше. Пришла «Калифорния».

А это значит, что с ней прибыли письма, газеты и, может быть, даже друзья! Наши сердца были готовы выпрыгнуть из груди, и мы изо всех сил навалились на весла — ведь драгоценный пакет может вскрыть только сам капитан. Когда мы проходили под кормой, клерк поднял пакет над головой и крикнул старшему помощнику, который стоял облокотившись о поручни, что пришла «Калифорния».

— Ура! — загремел на всю палубу старший помощник. — Здесь «Калифорния» с бостонскими новостями!

В один миг на борту произошло замешательство, понятное лишь тем, кто побывал в нашей шкуре. Даже субординация каким-то непостижимым образом вдруг ослабла.

— Что такое, мистер Браун? — спросил кок, высунувшись из камбуза, — пришла «Калифорния»?

— Да, да, ангел тьмы. Там и для тебя найдется письмецо.

Пакет был препровожден в каюту, а для нас потянулись минуты томительного ожидания. Текло время, но так ничего и не происходило. Помощники, почувствовав неловкость положения, снова возвратили нас к прерванным работам, и опять на палубе воцарилась все та же строгая дисциплина, запрещающая любые разговоры. Поэтому, когда появился стюард с письмами для команды, все разобрали их, отнесли в кубрик, но ни одно письмо не было прочитано до окончания вечерней приборки.

Для моряков характерно преувеличенное до крайности понятие о мужском достоинстве. И проявление этого нередко граничит с бесчувственностью или даже жестокостью. Поэтому даже тот, кто был на волосок от гибели, обязан обратить происшедшее с ним в шутку. Стоит ли говорить о каких-то ссадинах или ушибах. Любое проявление жалости или сочувствия выглядит в глазах моряков неуместным для мужчины, долг которого в том и состоит, чтобы каждодневно встречать удары судьбы. Отсюда и безразличие к заболевшим в море, так что какими бы людьми ни были моряки на берегу, на судне больной не встретит сочувствия ни в кубрике, ни на юте. Моряки даже гордятся тем, что презирают как в самих себе, так и в других все «тонкие» чувства. Человек с тонкой кожей не смог бы прожить на судне и часа, и если он не защищен воловьей шкурой, его обдерут заживо. Так было и теперь — на какой-то миг в нас пробудилась естественная привязанность к дому и близким, но тут же взяла свое жестокая рутина. На тех, кто внешне выказывал хоть малейший интерес к новостям, посыпались грубые шутки и непристойности, которые не щадят никого.

Прежде чем прочитать письма, надо было еще съесть ужин, и когда наконец их все-таки достали, вокруг каждого счастливчика собрались слушатели в ожидании прочтения писем вслух. Если кто-нибудь читал про себя, его сразу же одергивали: «А ну, карты на стол, играй в открытую!» Я со своим письмом пошел к парусному мастеру, чтобы никто не мешал читать. Письмо было датировано августом, то есть написано ровно через год после нашего выхода в плавание. Дома все были здоровы, и там не произошло заметных перемен. Следовательно, за целый год я мог быть спокоен, но со времени отправки письма пролетело шесть месяцев, и кто знает, что еще может случиться в будущем году? Каждому, кто находится вдали от дома, представляется, будто там обязательно должно происходить что-то необычное, хотя на самом деле для оставшихся под родным кровом ничто не нарушает привычного течения жизни.

Как бы ни были заняты мои мысли полученным письмом, все же я не мог не отвлечься, чтобы позабавиться разыгравшейся в кубрике сценой. Наш плотник перед самым выходом из Бостона женился и непрестанно рассказывал нам о своей жене. Как всякий женатый человек на судне, он сделался мишенью для насмешек остальных. Однако твердая надежда получить весточку от жены с первым же судном, по-видимому, помогала ему сносить все это. Наконец пришла «Калифорния», и к нам доставили пакет. Плотник был взволнован, как никто другой. Но когда на бак вынесли письма, для него не оказалось ничего. Капитан проверил еще раз — никакой ошибки. Бедняга Щепка даже не притронулся к ужину. Он был совершенно подавлен. Парусина (парусный мастер) пытался утешить его, в который раз уверяя, что он был последним дураком, связавшись с бабой. Да и без того ему тысячу раз твердили, что он уже никогда не увидит своей жены.

— Эх! — отвечал на все это Щепка. — Да знаешь ли ты, что такое жена...

— Это я-то не знаю?! — возмутился Парусина и в сотый раз принялся рассказывать о том, как после четырехлетнего плавания он пришел из-за Горна на фрегате «Констеллейшн» в Нью-Йорк, получил свои пятьсот долларов, женился и снял две комнатушки в четырехэтажном доме (тут подробно перечислялась вся обстановка, включая дюжину стульев с яркой обивкой, которые он всегда вспоминал, если речь заходила о мебели); как он опять пошел в море и сдуру оставил жене половину денег, а когда возвратился, то ее и след простыл вместе со всей обстановкой, в том числе и красивыми стульями и даже его касторовой шляпой и полотняными рубашками. С тех пор он ничего не слышал о ней. За сим следовало уничтожающее заключение, не очень приятное для прекрасного пола.