Кстати, было много разговоров про нашего приятеля дона Хуана Бандини, и когда он появился в самом конце вечера, то продемонстрировал нам грациознейший танец, какой я когда-либо видел. Он был одет в прекрасно сшитые белые панталоны, короткий жилет темного шелка с затейливым узором и белые чулки, а его стройные ноги облегали тонкие сафьяновые туфли. Легкость его фигуры совершенно гармонировала с самим танцем, и он порхал в воздухе с изяществом молодого фавна. Казалось, полет лишь случайно прерывался, когда ему нужно было коснуться земли. Однако он вовсе не стремился вскружить голову зрителям вихрем танца, напротив, он как бы подавлял в себе страсти. Ему громко хлопали, и он много танцевал. После ужина начались вальсы, которые, впрочем, были уделом немногих gente de razón и почитались признаком аристократического лоска. Здесь дон Хуан также показал себя с лучшей стороны и в паре с сестрой невесты доньей Ангустией, очень красивой женщиной и общей любимицей, проделывал множество красивых фигур, так что их вальс занял чуть ли не полчаса, и все это время никто, кроме них, не танцевал. Им долго и шумно хлопали, все старики от восторга вскочили со своих мест, а молодежь с воодушевлением размахивала шляпами и платками. Однако самым веселым развлечением вечера — поскольку это был карнавал — было разбивание пустых яиц, наполненных одеколоном и прочими пахучими веществами о головы присутствующих. Женщины тайком и в большом количестве принесли с собой эти метательные снаряды, и все удовольствие состоит в том, чтобы изловчиться и расколоть такое яйцо о голову отвернувшегося мужчины. Тот по законам галантности обязан отыскать даму и ответить ей той же любезностью, однако же непременно так, чтобы она была застигнута врасплох. Прямо передо мной стоял с важным видом высокий, величественный дон с огромными седыми бакенбардами. Вдруг я ощутил на своем плече чье-то легкое прикосновение и, обернувшись, увидел донью Ангустию — сестру невесты. Мы все хорошо знали эту миловидную женщину, уже побывавшую на «Элерте» в качестве пассажирки. Она стояла, приложив палец к губам, и знаками показывала мне отойти чуть в сторону. Я отодвинулся, она же подкралась сзади к дону и, смахнув одной рукой с его головы необъятное сомбреро, другой мгновенно расколола яйцо, тут же скользнула в сторону и исчезла в толпе. Дон медленно повернулся — по его лицу стекали ручейки одеколона, а со всех сторон раздавались взрывы смеха. Некоторое время он беспомощно озирался, пока взгляды множества смеющихся глаз не указали ему на прелестную шалунью. Она была его любимой племянницей, и старому дону Доминго оставалось только рассмеяться вместе со всеми. Юные пары все время разыгрывали подобные шутки и затевали друг с другом настоящую войну с преследованиями и увертками, при которых каждое успешное нападение вызывало всеобщее ликование толпы.

Другая забава долгое время оставалась для меня совершенной загадкой. На середину выходила хорошенькая молодая девица, называвшаяся по этому случаю невероятно кощунственно для этой страны — Espiritu Santo (Святой Дух), и начинала танцевать. Потом сзади подкрадывался какой-нибудь юноша, одевал ей на голову свою шляпу по самые брови и тут же прятался обратно в толпу. Она продолжала танцевать некоторое время, а затем под общие возгласы толпы сбрасывала шляпу на землю, а молодому человеку приходилось выступить вперед и подобрать ее. Некоторые особы сбрасывали шляпу без промедления, другие не снимали ее в продолжение всего танца; когда же с поклоном выходил владелец, возвращали шляпу из рук в руки. Наконец я начал догадываться о смысле происходящего, и впоследствии мне объяснили, что шляпа — это своего рода комплимент и предложение быть до конца вечера кавалером девицы, а к ночи — проводить ее до дому. Если шляпа летит на землю — предложение отвергнуто, и незадачливому воздыхателю приходится подбирать ее под градом насмешек. Больше всего веселятся, когда кавалер одевает девице шляпу, не позволяя ей увидеть, кто сделал это. В таком случае ей приходится либо сбросить ее, либо оставить на своей голове наудачу, когда же обнаруживается владелец, смех зрителей нередко обращается на кого-нибудь из двоих.

Около десяти часов капитан созвал нас, и мы возвратились на судно в приподнятом настроении, получив большое удовольствие от необычного зрелища, оказавшись благодаря этому в глазах команды важными персонами, которым есть что порассказать. К тому же теперь нам предстояло съезжать на берег каждый вечер, пока не окончатся празднества, длящиеся обычно не менее трех дней. На следующий день двоих из нас послали в город, и на обратном пути мы не преминули заглянуть к сеньору Нориэго. Музыканты были на своих местах и слегка пощипывали струны. Кое-кто из низшего сословия уже развлекался танцами, которые продолжались с небольшими перерывами весь день. Впрочем, только к вечеру собирается настоящая толпа, появляются люди высшего круга (élite) и всех охватывает воодушевление. В последний день праздника мы опять попали на берег, но монотонная гнусавая музыка, протяжные выкрики женщин, служившие словно аккомпанементом, и хлопки в такт вместо кастаньет показались нам на этот раз утомительными. Зато мы сами стали предметом внимания. Наши матросские костюмы — а мы тщательно следили, чтобы они всегда были аккуратны и без малейшего изъяна — вызывали немалое восхищение, а со всех сторон нас просили, чтобы мы показали танец американских матросов. Однако после двух-трех смехотворных па, проделанных некоторыми нашими земляками около мексиканок, мы почли за лучшее представить зрителям американские танцы. Наш агент, облаченный в тесный черный фрак, доставленный из Бостона, в высоком крахмальном воротничке, выглядевший так, словно он насажен на вертел и может двигать только руками и ногами, тоже вышел в круг сразу после Бандини, и мексиканцы могли по достоинству оценить грациозность янки.

В последний вечер праздник продолжался с еще большим задором, однако в самый разгар веселья капитан велел нам отправляться на судно, так как был сезон зюйд-остов и он боялся слишком долго задерживаться на берегу. Его предусмотрительность оказалась ненапрасной — в эту же ночь мы оставили якоря на грунте как плату за развлечения на берегу, вышли в море, спасаясь от зюйд-оста, который продлился двенадцать часов, и вернулись на свою якорную стоянку только на следующий день.

Глава XXVIII

Вести из дома

Понедельник, 1 февраля. После трехнедельной стоянки мы снялись на Сан-Педро, куда прибыли на следующие сутки, буквально пролетев расстояние между портами с попутным ветром, который за все время перехода не изменился ни на один румб. В Сан-Педро оказались «Аякучо» и «Пилигрим», которого мы не видели с 11-го сентября, то есть около пяти месяцев. Я ощутил даже нечто похожее на прилив нежности к «старику», служившему мне домом почти год. К тому же он вызывал в моей памяти не только воспоминания о первых испытаниях в море, но и о Бостоне — о том причале, который мы покинули, о якорной стоянке на рейде, прощальных взглядах и еще многом другом, что теперь уже едва ощутимыми звеньями связывало меня с тем миром, в котором я когда-то жил и куда, даст бог, смогу еще возвратиться. В первый же вечер я отправился на «Пилигрим» и застал на камбузе нашего старого кока, забавлявшегося той самой флейтой, что была подарена мной при расставании. Я от души пожал его руку и нырнул в кубрик, где оказались все мои старые приятели, обрадовавшиеся моему появлению, тем более что они считали нас погибшими, особенно после того, как не застали нас в Санта-Барбаре. «Пилигрим» пришел в Сан-Педро из Сан-Диего и стоял здесь уже около месяца, приняв три тысячи шкур в Пуэбло. Но, как говорится, «sic vos, non vobis» [48] — мы забрали их на следующий же день и, наполнив свои трюмы, 4-го снялись вместе с «Пилигримом». Он опять шел в Сан-Франциско, а мы — в Сан-Диего, куда прибыли 6-го.

Мы всегда радовались приходу в это уютное местечко, где был наш склад, и чувствовали себя там почти как дома, особенно я — ведь я «просидел» на здешнем берегу целое лето. В порту не было ни одного судна: «Роса» ушла в Вальпараисо, а «Каталина» — в Кальяо. Мы разгрузили шкуры и через четыре дня были снова готовы идти за ними, но теперь уже, о радость, в последний раз! Более тридцати тысяч шкур было доставлено, обработано и уложено в сарай, и эти шкуры вместе с теми, что предстояло еще собрать «Пилигриму», составляли наш полный груз. От одной мысли, что мы пойдем вдоль побережья в последний раз, мы чувствовали себя уже дома, хотя должен был пройти почти год, прежде чем мы увидим Бостон.