Дорога вела в гору. По ее краям то тут, то там поднимались вверх зонтикообразные кроны искривленных ветрами пиний. Убегавшие к морю пологие холмы курчавились вечнозеленым кустарником. У самого берега синь Тирренских вод мутилась желтизной Тибра.

Арна рассказывала молчаливому спутнику о древнем поверье своей родины. Когда самниты терпели поражение в бою или другое тяжелое горе обрушивалось на народ Самниума, богам сулили весну… На алтарях Марса-Мстителя, бога справедливых войн, закалывали весь скот, рожденный в несчастное время. А юноши и девушки, родившиеся в годину горя, посвящали себя борьбе за независимость родимых гор. Достигнув совершеннолетия, они поднимали оружие против Рима.

Так было в тот страшный год, когда самниты восстали в последний раз. Наемники Суллы победили вольнолюбивых горцев. Ужасен был гнев диктатора и бесчеловечна расправа с побежденными. Народ не забыл мучеников. Среди бежавших из Капуи есть и односельчане Арны. Она слышала: издавна пленных самнитов заставляли биться на аренах римских цирков.

Филипп напряженно слушал. Восставшие рабы становятся грозной силой, легионы Рима надолго окажутся скованными у Апеннинских ущелий. Жаль, Митридат не отважится открыто поддерживать восставших рабов. Он не может простить себе Аридема: напугал этой поддержкой всех восточных царей.

Горы стали круче. Вечнозеленые лавры сменились зарослями диких азалий. Нагие ветви больно хлестали.

Тропа спускалась к урочищу. Над купами азалий мелькнула тростниковая крыша хижины. Два волкодава с лаем кинулись навстречу. На пороге показался старик в плаще из козьих шкур мехом наружу.

Гостя ввели в хижину и усадили у очага. Под ногами шуршала сухая душистая трава. На полках стояла простая, не покрытая резьбой каменная и глиняная утварь. В углу темнел глиняный сосуд с квашеным молоком. Пахло сыром и козьим пометом.

Старик налил гостю чашу дружбы — козье молоко, смешанное с диким медом. Филипп выпил и, указывая на двух огромных волкодавов, прикорнувших в тепле, начал:

— Что бы вы сказали, добрые люди, если бы они, поверив волчьей клятве не трогать овец, стали защищать волков от пастухов?

— Говори ясней, мы люди простые, — прервал его старик.

— Я дивлюсь, с какой поры молодые италики спешат записываться в легионеры Рима и, забыв плен своей родины, несут цепи другим народам? Разве так добывают свободу?

— Я слышал о тебе, — медленно заговорил старик, наклоняя голову. — Мой сын Бориаций хотел разыскать тебя, но я отсоветовал: нас слишком часто обманывали.

— Зачем мне вас обманывать? — Филипп оглянулся. — Мы не несем вам рабства, моему царю не нужны ваши горы. Но у нас один общий враг — Рим. Вам нужны деньги и оружие. Царь даст вам это. Люди владыки Морей Олимпия приведут в тихие лагуны Адриатики биремы, груженные копьями, мечами и доспехами. Денег вы получите столько, сколько нужно для войны… Пора! Вы исполните вашу мечту — италийский вол свергнет ярмо и растопчет римскую волчицу.

— Он прав, отец! — Арна поднялась и пророчески простерла руки. — Италики свергнут иго Рима! Наши отцы будут отомщены!

Собаки, настороженно подняв головы, залаяли, но тотчас же, оборвав лай, обрадованные, бросились к двери.

В хижину входил высокий, угрюмого вида горец. Волкодавы устроили возле его ног восторженный танец — путались в полах козьего плаща, прыгали на грудь, старались высунутыми красными языками дотянуться до лица вошедшего.

— Бориаций, — догадался Филипп и уже не отрывал взгляда от угрюмого горца.

Приласкав собак, Бориаций сел у очага и испытующе посмотрел на Филиппа.

— Мне рассказывали о тебе, — сдержанно начал он после долгого молчания, — но я думал — ты уже на Востоке…

— Я хотел бы уехать другом. — Филипп выдержал пытливый взгляд самнита и добавил: — Я уже говорил с твоим отцом. Этот разговор меня не обрадовал. Арна рассказала тебе наши условия. Я могу повторить…

Бориаций мотнул головой.

— Я помню их. Скажу тебе сам: ни одному восточному царю мы не верим, но если Митридат пришлет нам оружие, мы… возьмем его в руки, — проговорил он низким прерывающимся голосом.

— Не спеши! — Старик осуждающе покачал головой. — Италия не пойдет за варваром. Мой дед помнил Пирра и Ганнибала. Они обещали больше, чем Митридат, но мы остались верны Риму, первенцу Италии.

— И получили за верность оковы! — мрачно отрезал Бориаций. — Вспомни, как Сулла отблагодарил нас!

Он встал и, налив в чашу молока, надрезал над ней руку. Кровь капнула в молоко.

— Это — чаша братства. Пей и будь нашим другом. Но помни, мы ищем дружбы, а не покровительства, — хмуро предупредил Бориаций.

Филипп осушил чашу дружбы, вынул из-за пазухи хлебец и, переломив его над очагом самнитского вождя, протянул половину Бориацию.

— Вкуси мой хлеб, благородный воин. К чему начинать нашу дружбу сомнениями? Я уговорю царя дать вам оружие, оно будет в ваших руках.

— Так, без всяких условий! — Бориаций снова встал, давая понять, что разговор окончен.

Заходящее солнце залило хижину кровавым отсветом.

— Пора в путь, я провожу тебя! — Бориаций накинул на плечи гостя козий плащ и первый раз скупо улыбнулся. — Если Спартак пробьется к нашим горам, мы встретим его как друга. И от вашей помощи не откажемся…

Они вышли.

Деревья, точно вычеканенные на багровом фоне заката, зловеще чернели. Где-то тревожным клекотом перекликались хищные птицы.

Глава четвертая

Скифия

I

На пристани к нему быстро подошел Люций. Филипп с тревогой заметил на одеждах отчима неподрубленные края — знак скорби по усопшему.

— Мужайся, мальчик, я горевал не меньше тебя.

Он обнял пасынка и торопливо рассказал: последний каприз Тамор остановился на молодом даке Гаруле. Гарул был счастлив. Он созвал на празднество полгорода. Когда приглашенные собрались, их ввели в пиршественную залу. Среди моря живых цветов в царственных нарядах возлежала недвижная Тамор. Она приняла яд, чтоб умереть любимой…

— Это похоже на мою мать, — вздохнул Филипп, — боги не дали ей вечной молодости, она осудила их. Где ее урна?

— Тамор пожелала последовать скифскому обычаю. Ее тело мы опустили в золотой чан с медом, чтобы предохранить от тления. Быстроходная бирема отвезла ее прах к родным берегам. Виллу и все драгоценности она завещала тебе.

— Я богатый нищий, — печально усмехнулся Филипп, ему было тяжело говорить о покойнице. — Как живет Фаустина?

— Больше ты ничего не хочешь узнать о матери?

— Она мертва, отец…

Люций осуждающе свел брови, но ответил:

— Бедная сиротка живет при мне. Ее сватали молодые изгнанники из прекрасных фамилий, но всем — отказ…

— Она любит тебя.

Люций возмущенно вскинул голову.

— Ты смеешься: мне сорок, а ей двадцать два!

— И все-таки она любит только тебя, отец.

— Ни одна дева в мире не заменит мне Тамор.

— Моя мать в могиле, а быть любимым — высшее счастье.

— Еще большее счастье любить самому. Но, если ты прав, я согласен дать защиту и мое имя бедной сиротке.

— И еще, — Филипп немного помедлил. — Я женился в Риме. Жена моя — Фабиола, дочь старого Фабия. Согласись, отец, быть хозяином моей виллы. Не отказывай мне. Судьба обрекла меня на вечные скитания, и да будет очаг твой очагом моей Кайи, — грустно улыбнулся он.

Под вечер, закутанная в военный плащ, без провожатых, на виллу пришла сама Гипсикратия. Скоро и она и Митридат уедут в глубь Азии, где должны разгореться главные бои с римлянами. Перед отъездом царица захотела проститься с друзьями у их очага. Она поужинала с семьей, с интересом прочитала несколько строк из папирусов Люция, милостиво взглянула на рукоделия Фаустины.

— Это — мак?

— Роза, — обиженно пояснила Фаустина. — А это стрекоза над водяными лилиями.

— Очень мило, — Гипсикратия зевнула и кивком головы пригласила Филиппа в сад. — Царь очень доволен тобой. Он сказал, чтоб я наградила тебя всем, что пожелает твоя душа. Но я ответила, что ты служишь не ради награды.