Филипп подошел к переписчикам.

— Люций? Отец! — Он не поверил своим глазам.

Люций Аттий Лабиен, на корточках, с отточенной тростинкой, с тушью и доской, смиренно сидел у входа в библиотеку.

Лицо его просияло.

— Ты не забыл меня? Я видел: ты проходил… Мне показалось, что ты гнушаешься родством с бедным переписчиком.

— Отец! Я не узнал тебя. Ты здесь, а она…

— Она знает. — Люций на мгновение сдвинул брови, на, лице мелькнула былая надменность, но он тут же прогнал ее и снова улыбнулся. — Не жалей меня. Если твой друг не создает прекрасного, то хотя бы воспроизводит его. Каждый раз, когда такой же, как ты, пытливый юноша вопрошает меня об источниках знаний, я счастлив. — Он оглянулся и прибавил шепотом: — Много бедных мальчиков идет сюда, но не имеют средств заказать книги. Я переписываю им бесплатно. Тише! Это запрещено. Я могу лишиться места. Если хочешь побеседовать, приходи ко мне. Я живу в предместье кожевников, в доме вдовы Мелано.

II

Узнав, что этер Армелая возвратился из плена, Митридат пожелал увидеть его. Принял сухо.

— Где твои воины?

Филипп начал объяснять: он вместе с Аристоником Третьим попал в плен.

— Называй его — Аридем, — перебил Митридат, — от этого он не станет хуже. Рассказывай все…

Филипп обстоятельно доложил о последних битвах Аридема и его гибели.

— Он был велик душой! Если ты не врешь, что он любил тебя, можешь гордиться такой дружбой. Он мне напомнил Армелая. Всю жизнь — сорок лет — мы дружили с ним. Ругались, ссорились и все равно знали: для нас нет никого ближе… Женщина изменит. Сыновья ждут наследства. Армелай ничего не ждал. Он был мне верен. Ступай! Нет, подожди! — Митридат подошел вплотную к Филиппу. — Ты не жалеешь, что отказался от наследства?

— Нет, государь.

— Я обещал Армелаю не забывать тебя, — Митридат на минуту задумался. — Я не забыл. Завтра примешь начальство над отрядом дворцовой стражи. Будешь охранять вход во дворец.

«Охранять вход во дворец, — усмехнулся про себя Филипп, — а жить на что?» Кто-кто, а он знал: выдаваемой в конце каждой луны награды едва хватало на хлеб и вино. А начальник дворцовой стражи должен сверкать драгоценностями, иметь красивую любовницу, квадригу[24] хороших коней, блистать на ристалище и в цирке.

Как-то, придя домой, он небрежно сообщил Каллисту, что на днях купил великолепных парфянских скакунов.

— Дело хорошее, — равнодушно промычал Каллист.

— Но за них надо платить! — удивился Филипп его недогадливости.

— Плати, — тем же тоном буркнул Каллист.

— Но у меня нет денег.

Отчим мрачно усмехнулся:

— Проси у матери…

Тамор встретила сына горькими причитаниями: Каллист изменил ей — со скотницей, с толстой, рослой эфиопкой! Ей! За один взгляд которой… «Вот почему он так мрачно усмехался, скотина!»

— Мама, — Филипп обнял Тамор, — брось его.

— Не могу, — всхлипывала она.

— Не верю! Ты достойна лучшего! Тебя любил сам Митридат!

— У Митридата теперь молодая любовница, — живо возразила Тамор. — Скоро я не буду нужна даже Каллисту. О боги! Как идет время. Тебе уже восемнадцать.

Филипп хотел напомнить, что ему уже двадцать четыре, но Тамор не вынесла бы такой поправки. Он поцеловал ее руку и сказал о цели своего прихода.

— Не проси невозможного, — сразу же отрезала Тамор. — Каллист знает наперечет все мои драгоценности. Я боюсь его!

Филипп пожал плечами. В первый раз мать отказывала ему в таком пустяке.

III

Аглая окликнула его, когда он входил в театр. Она была такая же хорошенькая, быстрая, ловкая, как два года назад. Заметив, что Филипп рассматривает ее, но медлит подойти, она засмеялась:

— Мой Амур забыл… старых друзей?

Филипп подошел. Аглая улыбнулась:

— Ты очень изменился.

— Подурнел?

— Стал лучше.

Несколько минут они молча разглядывали друг друга.

Аглая посадила его рядом с собой.

— И не хмурься. Тебе не нравится игра актеров?

Филипп отшутился:

— Мне не нравится сама трагедия. Я не верю ни в стойкое целомудрие Ипполита, ни в пылкую страсть Федры.

— Вот как! — Аглая засмеялась. — Конечно, ты не был бы так жесток, если б красавица первая открылась тебе в любви? — В голосе ее были дразнящие нотки. — Тогда уйдем.

Филипп чуточку смешался:

— Сейчас?

— Сию минуту…

Они вышли. Аглая пригласила его отужинать: ее вилла над самым морем. Там пальмы и тишина.

— Я много о тебе слышала.

— Плохого?

— Загадочного…

Легко одетая спутница дрожала от ночной сырости. Филипп укутал ее своим плащом. В темноте горько усмехнулся: он, чудом избежавший распятия, кажется ей только загадочным, ничего трагического в лице его она не видит. И никто не видит. Он — прежний. Он долго еще будет прежним…

Дорожка, усыпанная фиалками, вела от калитки до самой трапезной. Вся трапезная — стол, ложе, пол — была усыпана сухими лепестками роз.

— Зимой не достать свежих цветов. Ты заменишь мне цветы! — Аглая села к нему на колени. — Будем пировать.

— Будем, — сказал он.

Они ели из одной тарелки и пили вино из одной чаши. Она отстегнула фибулу на его хитоне и обнажила плечо.

— Ты похож на золотистый гиацинт.

Филипп сжал ее в объятиях.

— В этом моя загадочность?

Она скользнула губами по его щеке.

— Я заплачу твои долги, не думай о них…

Филипп рассмеялся. Аглая покупает его? Так просто! А ведь он мог бы полюбить ее. Сердце его сейчас пусто. Совсем-совсем пусто… Он отстранил от себя девушку и почти с ожесточением начал срывать с нее одежды. Аглая приняла его смех, его неистовость как взрыв страсти. До самого утра, благоговейная, трепетная, она прислушивалась к его дыханию: неужели он ее любит… так любит?..

Филипп вскрикивал во сне, метался.

IV

Дом вдовы Мелано стоял на отшибе. В чисто выбеленной хижине, выходящей на улицу, жила сама вдова с полудюжиной ребятишек. В глубине двора, в облезлом сарайчике, ютился бывший военный трибун Суллы Люций Аттий Лабиен.

Узкая постель, припертый для равновесия к стене стол на трех ножках, на полках — глиняная утварь, пенаты, в простом каменном ларариуме — фамильные боги. На постели — бережно разложенные рукописи.

Люций протянул Филиппу обе руки.

— Пришел! Как мило с твоей стороны! Путь на мой Парнас нелегок…

Он был счастлив. Сразу же предупредил Филиппа: никакой помощи он не примет. У него есть все, что необходимо человеку. Его не забыла Тамор? Он очень рад. Бедная, как она может жить с этим грубияном! Он никогда не оценит божественной красоты, которая ему досталась! Но от разговоров о своем бывшем доме вскоре уклонился.

— Вот мое богатство, — указал он на рукописи. — Уникум Анаксагора. Этот философ учит, что Мир возник от огня. А вот Эмпедокл. Ты что-нибудь слышал о нем? Он доказывает, что во всей Вселенной действуют две силы: Эрос — сила созидательная и Антиэрос — сила разрушения. Есть эпохи, когда торжествует Эрос. Тогда народы, объятые дружелюбием, процветают. Создаются величайшие общечеловеческие ценности. Но есть и тяжкие времена. Тогда царит Антиэрос. Народы, обезумев, избивают друг друга. Посевы предыдущих эпох топчет Арей — война. Голод, разрушение, пожары, засухи, землетрясения — все это следствие нарушения внутренней правды. Мы жирем в темные времена. Но истинный мудрец даже в мрачные дни Антиэроса волен. Вооруженный тростинкой и тушью, он творит…

Филипп залюбовался отчимом. Люцию уже далеко за тридцать, но какое у него молодое, вдохновенное лицо! Как могла Тамор бросить его ради какой-то подлой, скупой скотины?

Стукнула дверь. В сарайчик вошла молодая девушка. Она приветливо поздоровалась и поставила на стол корзину, откуда извлекла лепешки и кувшин с вином.

— Незатейливы пиры в хижинах убогих, — улыбнулся Люций, широким жестом приглашая Филиппа к столу. — Ты, мальчик, изведал все в походах. Не погнушаешься?