Иван Иванович ждал ответа, но в тишине были различимы только всхлипывания и хрипы.

- Ну, что скажешь? — не выдержал молчанку Ян.

- Отпустите... — взглотнул слезами и завыл, не разжимая губ, по-бабьи, Сергей. — Заберите даром золото... Я вас не знаю, вы меня... Отпустите, зачем вы так?..

Придя в сознание, он не мог поверить в реальность происходящего. Что вот так, запросто, эти с виду нормальные и вроде даже интеллигентные люди без суеты и эмоций лишат его жизни. Ни за что ни про что, ведь он их и знает-то всего лишь час. И нет на них управы. Ни от Бога, ни от милиции. В Бога они не верят, а милиции в тёмных закоулках нет. Да какая ему защита от милиции, если он и на светлых-то улицах при встрече с милиционером переходил на другую сторону...

Как в страшном, душном сне, он жаждал одного — поскорее избавиться от этого кошмара, но отупляющая боль в суставах рук возвращала его к действительности...

- Отпустите...

- Этот «скачошник»[1] ничего не понял, Иваныч! Или косит под дурака, или «челюскинцем» работать хочет — «один на льдине», без никого! — разозлился Ян.

- Ну тогда кончай его. Милиция нам только спасибо скажет за активную борьбу с преступниками, — услышал Сергей спокойный приговор, и тотчас перед глазами у него пошли круги — удавка врезалась в сонные артерии, и сознание, ярко вспыхнув двумя-тремя картинами, покинуло его...

В эти последние доли секунды он представил, как его посеревшее тело шмякается в холодный провал в земле, а эти двое делают спокойно то, для чего его выманили из машины, — облегчаются тут же, садятся в машину, не помыв рук, и уезжают, как будто в мире ничего не произошло... Он ещё успел увидеть всегда выбеленную до боли в глазах родную саманную хатку, утопающую в бело-розовом облаке цветущих вишен-склянок... Увидел себя бравым сержантом — вся грудь в значках — и маманю, провожавшую его до самого шляха, на попутку, в далёкую дорогу, на Дальний Восток. Она то машет белой хусткой, то ею же смахивает слёзы с впалых, коричневых щёк, словно чует материнское сердце: не встретиться им больше... И, наконец, увидел Ленку, прилипшую к нему скользким, в синтетике, телом в полумраке гадючника-ресторана «Утёс»... С неё, кажется, всё и началось...

НА БИЧЕ

Сергей Колесов вышел в то утро из Ленкиного подъезда так рано, что прохожих ещё не было. Пустынная улица лишь обострила чувство одиночества и жалости к себе.Так вот сразу оказался бездомным... Когда лишился работы, была Ленка, была опора, дом, тыл. А тут — пустота на душе. Что-то враз сломалось, а он к этому не был готов. Как под лёд провалился.

В кармане уже несколько дней ни копейки. Курить хочется, да и не ел со вчерашнего. А что ел — стыдно сказать, ибо кухня у Ленки, как у той стрекозы, что лето красное пропела. Жевал сухие кисельные брикеты да остатки сморщенной картошки сварил в мундирах. Ссохшийся хлеб размочил в воде. Зато недавно были тысячи в кармане, червонцы вместо рублей кидал пиявкам-таксистам. Со дня опоздания к отходу в рейс Ленка враз переменилась и методично выживала его. А когда у него иссякли деньги, она вообще перестала с ним церемониться: днём отсыпалась, вечером демонстративно уходила «к подруге», возвращалась утром...

Ходила надутой, как будто Сергей ей крупно задолжал, не разговаривала. Питалась она на стороне, домой ничего не приносила.

Вначале Сергей растерялся, пытался вызвать её на откровенный разговор, но Ленка увиливала, отвечала односложно, ссылалась на плохое настроение.

По простоте своей и в надежде на далеко идущие совместные пла¬ны — пожениться после рейса — он всё терпел. Считал, что это у Ленки — обычные «чёрные» дни, биологический спад, временная депрес¬сия или что-то в этом роде, чему точного определения он не знал, но интуитивно допускал такое состояние, когда никого видеть не хочется, а есть одно-единственное желание — забиться поглубже в норку и по¬быть наедине с собой. В такие минуты женщины, говорят, могут даже поплакать из жалости к самой себе...

А что он мог о ней знать? Ну, познакомились в прошлую стоянку, повеселились по ресторанам. Ну, провожала в рейс, обещала ждать. Тогда же сделал ей предложение.

Обещала подумать, но от денежного аттестата не отказалась — у неё были затруд¬нения с устройством на работу. А теперь провели вместе, можно ска¬зать, «медовый» месяц, заявление не подали лишь потому, что у неё не было развода с первым мужем.

И вдруг она изменилась...

Однако на трезвую голову и пустой желудок стали приходить и трезвые мысли. И всё стало занимать свои места. Сергей пришёл к малоприятному выводу, что рыдания в постели, на его груди, скорбящей о семейном счастье Ленки — это была не более, чем тонкая работа по системе Станиславского. Он клюнул на посулы и содержал Ленку как невесту, потратив на неё весь свой заработок. Она же и не пыталась избавиться от штампа в паспорте, дающего ей право легального и безбедного существования в статусе рыбацкой жены.

Во время ночных бдений, когда Ленка в очередной раз ночевала у «подружки», он вспоминал разговоры в море о портовых шлюхах, ловцах рыбацких алиментов. В идеале — с двоих, а то и троих рыба¬ков. Пожизненная рента! Не нужна жалкая зарплата. Формальное право не работать!

Но до сегодняшнего утра он находил извиняющие Ленку моменты отчасти потому, что она крепко запала ему в душу и он сам себя в этом убедил в долгом рейсе. Отчасти и потому, что с самонадеянностью большинства мужчин считал своё решение «расписаться» с Ленкой великим для неё благом, редким подарком судьбы.

И вот тебе на! Оказалось, что ей глубоко наплевать на длинные шеренги таких благодетелей. Она — метеорит! Она — в безоглядном полёте, а он... — бич, бич, в расхожем понимании этого слова, в отли¬чие от тех гордых морских бичкомеров, которые испытывают за¬труднения в ожидании родного парохода, сильно поиздержавшись где-нибудь в приморских «Сочах» — в Шмаковке или на Шаморе. А ведь это с Ленкой он ухнул все свои денежки за семимесячный рейс! Только на каракулевую шубку ушла половина. А что в ней красивого? Одна стоимость. Из-за Ленки, если разобраться, и тридцать третью статью схлопотал: выходил на вахту после ресторана, а стоило ей приласкать, то и вообще прогуливал под разными предлогами, было такое. Хорошо, что на стоянке суматоха, друзья покрывали, вахты отстаива¬ли. Но вот когда на отход не явился, лопнуло терпение — «штиванули», тут кореша смолчали, не заступились. А комсорг, говорят, больше всех глотку драл:

«Таким не место в комсомольско-молодёжном экипа¬же!» Молодой чинодрал! Да на судне комсомольцев-то... раз-два и обчёлся, да и те вспоминают об этом лишь тогда, когда у них силком выколачивают взносы.

Да — море по колено, когда рядом была Ленка! Лёжа в тёплень¬кой постельке, после ванной, он рисовал ей жизненные планы, как они поженятся после рейса, когда Ленка оформит развод, и поедут в глухую деревню, на Украину, в саманный домик, к мамане его, вместе с отгулами месяцев этак на шесть!

Да... Но не тут-то было! Неизвестно какая муха её укусила, но за всё, что делал ради неё, — ею осмеян, осуждён и изгнан. Пакостным способом, через унижение... И как только сдержался, руки чесались...

- Вставай и уходи. Совсем уходи! — разбудила его Ленка в то утро ни свет ни заря.

— Я жду одного человека. Они ночью пришвар¬товались, утром он придёт ко мне. — Она сидела на пуфе перед зер¬калом, по-прежнему бесстыдно полураздетая, но уже чужая.

- А я кто, по-твоему? Не человек? Отработанный пар, да? Так вот почему ты пропадаешь! Сменить лошадку решила... А я, дурак,уже матери написал про свадьбу... — начал было Сергей, но заметил брезгливую гримаску на её лице и, устыдившись своей слабости, замолчал. Ленка и её нагие прелести враз стали ему предательски омерзительны: она, не считаясь с его присутствием, открыто готовила для чужих объятий все свои округлости и впадинки, придирчиво огляды¬вая себя в зеркале, как торговец прихорашивает товар на базарном прилавке.