Я рассказываю об этом так подробно, потому что в ту минуту меня особенно сильно тянуло к моей горбунье…

Мой хозяин был, судя по всему, человек среднего достатка. Субботние свечи стояли в ярко начищенных подсвечниках — не знаю, настоящего или накладного серебра. Стол был уставлен фаянсовыми тарелками, а субботние халы накрыты вязаной салфеткой. На столе искрилась бутылка вина, и каждый из нас произнес молитву над налитым ему бокалом. Во время трапезы хозяйка давала мне всего вдоволь и все время упрашивала кушать без стеснения. Все было очень хорошо. Но мне было немного не по себе: при каждом куске рыбы, при каждом глотке супа я вспоминал о ней. Кто знает, хорошо ли ей, бедняжке, там, так ли щедры ее хозяева, как мои? После ужина мне предложили остаться ночевать.

— Пускай переночует! — тихо сказала хозяйка, обращаясь к мужу. — Куда он пойдет? В эту знаменитую богадельню, в хлев… Пусть человек хоть одну ночь отдохнет немного.

После тяжелой ночи мне действительно очень нужно было отдохнуть, может быть, более необходимо даже, чем поесть. Было бы большим наслаждением полежать в тепле, с подушкой в головах, расправить немного кости. Но я вспомнил о ней и, горячо поблагодарив, отказался от ночлега. Горбунья находилась в другом доме на том же дворе. Я зашел за ней, и мы вместе сейчас же ушли.

На улице было светло и торжественно. Светила луна, и бродить было очень приятно.

— Пойдем, — сказал я ей, — погуляем немного. В богадельню нам торопиться нечего.

Когда я вспомнил о богадельне, у меня мороз пробежал по коже. Больной старик, так тяжко стонавший прошлой ночью, еще с утра потерял сознание, а вечером — уже после того, как зажгли субботние свечи, — умер. Тело его положили в сенях, где мне предстояло ночевать, и там оно должно было лежать до воскресенья. Мы шли долго, забрели в какой-то переулок, весь в зелени и садах. Кругом царила тишина, не слышно было ни шороха… Все жители местечка, по обычаю, давно уже спали после праздничного ужина. Мы присели на траве возле забора.

Долго мы оба молчали. Каждый из нас думал о своем. Затем горбунья глубоко вздохнула и тихо, очень грустно стала напевать известную песенку:

Я взглянул на нее — слезы так и лились у нее из глаз. Лицо пылало, и смотрела она на меня с грустной улыбкой. Всю душу мне выматывал этот взгляд. У меня защемило сердце, в висках застучало, будто молотками. Не знаю, что со мной творилось… Впервые у меня сорвалось с языка:

— Душа моя!..

— Ах, Фишка! — ответила она тихо, глотая душивщие ее слезы. — Не выдержу я этого! Сколько мне приходится терпеть от него!

— От кого? — спросил я загоревшись. — От него? От рыжего дьявола, разрази его гром!

— Ах, если бы ты знал, Фишка, если бы только знал!..

Я беру ее за руку, глажу по голове и со слезами на глазах умоляю излить передо мной наболевшую душу. Она закрывает руками лицо, близко-близко склоняется ко мне и дрожащим голосом, больше намеками, передает мне нечто такое, за что черт мог бы и в самом деле побрать рыжего подлюгу, чтоб ему сгинуть на веки вечные!..

19

Сильно взволнованный и опечаленный, Фишка снова умолк. Для того чтобы заставить его заговорить и выпытать у него все, что мне хотелось знать, я стал его подзадоривать и будто невзначай спросил:

— Ты еще не сказал нам, Фишка, хороша ли она собой, твоя горбунья? Казалось бы, чем могла так понравиться горбатая девушка?

— Что значит! — ответил с явным раздражением Фишка. — Какой может быть разговор о красоте, когда речь идет о еврейской девушке? Если она хороша, то хороша для себя. Кому какое до этого дело? Горбунья, правду сказать, очень недурна: хорошее лицо, прелестные волосы, а глаза у нее — бриллианты да и только! Но разве все это могло бы меня заинтересовать?.. Шалопай я какой-нибудь, что ли, чтобы думать о таких вещах, бегать за красивыми женщинами? Глупости!.. Меня влекла к ней ее доброта, ее ласковость и то, что она, как сестра, жалела меня. А с другой стороны — то, что и я, как брат, жалел ее. Вот что!..

— Словом, не все ли равно? — сказал Алтер. — Как это говорится: будь хоть дьявол, да называйся Файвл!.. Короче говоря, она тебе рассказала нечто такое… Ну, Фишка, что ж это такое? Ну, ну!

Алтер подгоняет, Фишка начинает на свой манер, я ему помогаю, поправляю на свой лад, и повесть продолжается:

— Я давно уже замечал, что рыжий подлюга — побей его бог! — щиплет иногда бедную горбунью. Я думал, что это он со злости делает, как изверг, который вообще бьет и истязает людей. Но из ее жалоб в тот вечер я понял, что это были иного рода щипки. Они имели совсем другой смысл… Рыжий сильно приставал к ней, покоя не давал. Только, бывало, застигнет ее где-нибудь одну, сразу начнет улещивать сладкими речами: так, мол, и так… Городил всякую чепуху, сулил ей золотые горы. А когда оказалось, что добром ему ничего не добиться, он стал угрожать ей, стращать, что он ей житья не даст, пустит о ней дурную молву и все же доконает ее. Не раз он пытался взять ее силой. Кончалось зто обычно тем, что она вырывалась из его рук, а иной раз угощала его таким ударом в живот, что у него в глазах темнело. Он, конечно, в долгу не оставался, платил ей с лихвой, донимал ее работой, а каждым щипком вырывал у нее куски мяса. Проходило немного времени, и история начиналась сызнова: опять сперва добром, а потом истязания и побои… И чем больше она его избегала, тем сильнее он к ней приставал. Мимоходом он и на людях иногда задевал ее — толкнет, будто невзначай, или ущипнет…

Подобные гадости повторялись очень часто, — мне даже говорить о них не хочется. Но то, что произошло накануне, было из ряду вок! Ужас! Ночью, после дикой суматохи в богадельне, когда все уже спали, а она, горбунья, прикорнула, бедняжка, в уголочке возле дверей, ее вдруг разбудил какой-то шепот над самым ухом. Это был рыжий.

— Тебе, милая, плохо тут лежать! — сказал он жалостливым голосом. — Пойдем, у меня для тебя хорошее место, сможешь, бедненькая, немного отдохнуть…

Она поблагодарила его за доброе отношение и попросила оставить ее в покое. Тогда он начал свои штуки… Так, мол, и так… Намекнул ей про меня: он, мол, знает о том, что она водится со мной… Стал стращать, что он ей покоя не даст, что он и меня доконает… Словно одержимый, он то прикидывался ягненком, то становился диким зверем, то ласкался, то бесился… Наконец стал охальничать и… получил такую затрещину, что едва зубов не лишился. Тогда он, разъяренный, схватил ее, как злодей, и вышвырнул в сени. А что было дальше, вы уже знаете.

Рассказ бедной горбуньи в тот вечер, когда мы сидели с ней на траве, подействовал на меня так, что я долго не мог ни слова вымолвить, — до того я был пришиблен. Но сердце у меня ныло, будто червь его точил.

Я испытывал чувство жгучей ненависти к рыжему черту и горячее чувство жалости к ней, несчастной. Было и еще что-то — не знаю, как это назвать, — что влекло меня, влекло и хватало за душу. Меня вдруг потянуло так, что сердце чуть не выскочило из груди. Я взял ее за руку, все еще прикрывавшую лицо, и не своим голосом проговорил:

— Душа моя! Жизнь я готов за тебя отдать!

— Ах, Фишка! — ответила она со вздохом и, придвинувшись поближе, склонила голову ко мне на плечо.

У меня в глазах просветлело, сладостная истома разлилась по всему телу. Я стал утешать ее, как любимую сестру: «Ничего, мол, бог милостив!» Я поклялся, что навеки останусь для нее преданным братом. Она заглянула мне в глаза, улыбнулась и, опустив голову, сказала:

— Не знаю отчего, Фишка, но мне сейчас так хорошо! Жить хочется…

Мы долго с ней беседовали, на душе было легко, мы тешили себя надеждой на божью помощь, на то, что мы еще воспрянем и все будет так, как нам хочется.

Вдруг мы услыхали стук, доносившийся откуда-то со стороны, неподалеку от нас. Я оглянулся и, плотно прижимаясь к забору, скрываясь в тени, сделал несколько шагов. Вижу: на противоположной стороне переулка какой-то человек возится у погреба. Что-то толкнуло меня сделать еще несколько шагов, присмотреться… Оказывается, это рыжий дьявол, разрази его гром! Он отвернул замок и тут же скрылся за дверью погреба, чтобы украсть все, что прячут там обычно на субботу. Молнией сверкнула мысль: «Фишка! Вот когда пришла пора отомстить за себя и за бедную горбунью! Поторопись, захлопни дверь погреба, и пусть он там торчит, как медведь в западне, пока его завтра утром не поймают, не накостыляют ему шею, не воздадут ему по заслугам!» Только тогда познал я сладостное чувство мести. Вся кровь во мне клокотала. Я одурел, как пьяный. Добежать до погреба, ухватиться за дверь и прихлопнуть ее отняло немного времени. «Вот и лежи теперь там, пес!» — говорю я, торжествуя. Взялся за накладку и хочу запереть, но скоба оказалась отогнутой. Тяну из всех сил — напрасный труд! Напрягаю все силы, притягиваю скобу обеими руками, вот-вот, кажется, дело пойдет на лад, — но в эту минуту дверь от здоровенного рывка изнутри распахивается, я лечу в погреб и сталкиваюсь на лестнице с рыжим дьяволом.