— Идите сюда, сюда!

Голос слышался из конюшни.

Подбежав, бойцы увидели: здесь лежали связанные попарно узники. Палачи собирались их рубить топорами, но начался штурм, и убийцам стало не до своих жертв: они бежали, спасая шкуры… Среди узников, оставшихся в живых, нашлись родственники и знакомые участников штурма. Их освобождали от пут, поднимали осторожно, выводили на воздух…

Тех, кого искал Гани, среди них не было. Неужели они где-то в глубине колодца? Сердце Гани сжалось от невыносимой боли…

— Гани-ака! — голос Бавдуна, полный слез и скорби, резанул батура по живому. Кого обнаружил там Бавдун? Кого он сейчас увидит мертвым и истерзанным? Братьев? Любимого друга Махаматджана? Или старого Нусрата? Кто из них?..

— Посмотри, Гани-ака…

Бавдун рыдал, не в силах больше сдерживаться. Гани увидел бездыханное тело Махаматджана и дико закричал. Столько горя было в его отчаянном крике, что все стоявшие вокруг почувствовали бездонную глубину страдания батура.

Родное лицо Махаматджана не было обезображено смертной мукой, на нем застыла его вечная улыбка. Казалось, что он вот-вот откроет мертвые глаза и скажет: «Это ты, Гани? Где же тебя черти носили? Не мог прийти раньше, всегда ты так… Пока поднимешь свой тяжелый зад…»

Но никогда больше ничего не скажет друг. Гани опустился на колени перед его телом. Он приподнял голову Махаматджана, погладил его спутанные волосы и поцеловал в лоб. «Прости, прости меня, Махаматджан, что я опоздал, не успел…» Не знавший, что такое слезы, Гани плакал, и слезы, стекая по его щекам, капали на мертвую улыбку Махаматджана…

Третий раз за последние дни он прощался с друзьями, близкими его сердцу. Первым ушел Хамит, совсем еще мальчишка, чье абсолютное бесстрашие покорило душу Гани и сделало этого юношу его младшим братом. Второй — казахский джигит Акбар, давний тамыр, спутник многих лет. И вот третий — друг с детства, самый близкий ему человек, его Махаматджан. И всех троих он лишился, за один месяц… Подняв тело друга на руки, как поднимает ребенка мать, Гани вынес его на воздух.

Двор был заполнен бойцами, освобожденными узниками, горожанами, пришедшими в крепость после ее падения. Батур встал перед ними с телом Махаматджана на руках.

— Сегодня мы прощаемся с нашими товарищами и братьями, загубленными палачами в застенках. Вот перед вами мой друг, он был и вашим товарищем… Во имя чего погибли они все?

Из толпы послышались голоса:

— Во имя народа! Во имя свободы!

— За независимость!

Гани немного помолчал.

— Мы ничего ни у кого не отнимаем. Это у нас отнимали — землю, свободу, жизнь. Мы боремся за то, чтобы самим быть хозяевами своей земли. И мы станем ими! Мы не сложим оружие, пока в нашем краю останется хоть один завоеватель! Вот за это и сложили головы наши братья!

И толпа загремела вновь:

— Да здравствуют герои восстания!

— Смерть врагам!

Глава двадцатая

На высоком флагштоке гордо трепещет на ветру флаг со звездой и полумесяцем. Это — знамя Свободы — знамя Восточно-Туркестанской республики, знамя временной революционной власти.

Новое временное революционное правительство, созданное 12 ноября 1944 года, обнародовало свою программу, состоявшую из десяти пунктов. В ней провозглашалось создание республики Восточный Туркестан на основе единства и равенства всех народов края, выдвигались принципы дружеских связей с Советским Союзом, всестороннего развития промышленности, сельского хозяйства, просвещения и культуры. Первоначально в правительстве республики оказались в немалом числе представители феодальной знати и духовенства. На первых порах они имели большинство и во многом определяли решение тех или иных вопросов. Но уже вскоре эти люди настолько разоблачили свою реакционность, что потеряли всякую поддержку в народе и были отстранены от власти носителями передовых идей. В республике начались демократические перемены. Большую роль в проведении реформ сыграли такие прогрессивные деятели, как Ахметджан Касыми, Рахимджан Сабири, Абдукерим Аббасов, Далилхан Сугурбаев, Гани-батур и их единомышленники, стоявшие у истоков борьбы за свободный Восточный Туркестан.

Среди членов временного правительства, представлявших восемь народностей республики, значился и Гани-батур сын Маметбаки.

…Сегодня на заседание правительства были приглашены также и другие руководящие деятели молодой республики. За Гани была специально послана коляска, но он ее вернул, велев передать, что он на колесах всегда чувствует себя неловко. Батур уселся на коня, серого в яблоках (своего любимого аргамака он сейчас не трогал, давая ему отдых). Пока он добрался до резиденции, за ним увязалось много людей, встретивших батура на дороге, так что к дому правительства он прибыл как бы во главе внушительной группы. Спутники любовались осанкой всадника. Выкриками всячески выражали восхищение его деяниями, его героизмом. Популярность Гани стала теперь огромной.

У резиденции Гани сказал своим спутникам:

— Ну, братья, разойдитесь. А то, если мы все войдем в здание, Елихан-торе может напугаться.

Но и после того, как батур скрылся внутри, многие сопровождавшие его не пожелали уйти, остались у дома правительства, словно почетный караул.

Гани прошел через огромную приемную, великолепно убранную в национальном духе. Когда-то здесь сам Веливай Юлдашев устраивал приемы для своих наиболее почетных гостей. В продолжение веков переходило из рук в руки это здание и, наконец, досталось своему истинному хозяину — народу, который разместил в этом прекрасном доме органы своей власти.

Когда Гани вошел в зал заседаний, все уже были в сборе. Увидев героя-батура, все встали со своих мест и стоя приветствовали его. Мог ли когда-нибудь сын простого дехканина, выходец из самой гущи народа, думать, что ему станут оказывать такие почести? Смотрите, сейчас ему почтительно отдают «салам» крупнейшие баи, которые раньше и глазом бы не повели, если б вошел к ним подобный босяк.

Гани чувствовал неискренность этого байского почтения, угадывал в ее глубине язвительную насмешку богачей, привыкших только себя считать хозяевами жизни. Совсем не тот это был почет и не то уважение, которое от всего сердца оказывал ему на улице простой народ. Эта хорошо различимая фальшь заставляла Гани держаться довольно скованно.

— Проходите сюда, батур, вот ваше место, — послышался льстивый голос. Елихан-торе, сидевший во главе стола, показал на кресло слева от себя.

Гани, грузно шагая, так, что от каждого его шага жалобно скрипели половицы, прошел к указанному ему месту, Елихан-торе сделал знак садиться остальным.

Гани оглядел собравшихся на заседание: в раззолоченных пышных халатах сидели справа представители духовенства, а слева — светской власти. Из присутствовавших тут он знал лишь Касыми, Рахимджана, Аббасова, остальных или впервые видел, или знал только в лицо.

Аббасов успокаивающе кивнул ему головой, словно делая знак: «Мы здесь».

«Откуда они все взялись? Где они были, когда мы проливали в бою кровь?» — подумал Гани.

— Господа! — начал председательствовавший Елихан-торе. — Итак, мы, подняв священное знамя ислама, объявили газават!

— О всемогущий, о всепрощающий, да поддержит нас! — подхватили муллы.

— Любить родину — долг каждого человека, — продолжал торе, — и мы любим свою родину, мы освободили ее от ига неверных кафиров, мы дали свободу всем мусульманам нашей страны. Мы считаем для себя священным долгом высоко нести знамя ислама и бороться с его врагами…

Торе медленно обвел взглядом зал, проверяя, какое действие оказывают на слушателей его слова. Представители духовенства подчеркнуто ловили каждое слово оратора, и в такт ему кивали головами, но большинство было спокойно и довольно равнодушно, трудно было понять, что они думают о смысле его речи. Немногие же, и, в первую очередь, Гани, выражали своим видом явное нетерпение и раздражение от напыщенной риторики. Опытный политикан Елихан-торе понял, что разглагольствования следует сократить, но все же привычка к краснобайству взяла верх, и он долго еще рассуждал об исламе, о правоверных и кафирах. За время его речи Гани несколько раз громко откашливался, и если бы не предостерегающие знаки Рахимджана, наверно бы, перебил оратора.