Чтобы иметь право помогать Арканару, перестраивать его историю, надо не просто «изучать» его, а жить в нем, разделить его судьбу, и тогда его история станет «своей».

В нерешительности, колебаниях и сомнениях Антона-Руматы таится не только слабость его, сделавшая его трагически виноватым, но и сила: он не мог сделать выбор, ибо любой выбор был бы несправедливым. Нельзя строить счастье Арканара за счет счастья Киры и барона Пампы, мальчика Уно, но нельзя и наоборот. Надо было снять саму проблему выбора. И тогда все становится на свое место: в сказочном мире — сказочный герой, в былинном — богатырь. В эпилоге романа, когда Пашка рассказывает, как спасли Антона, мы видим, что он сражался, как богатырь: «...На патрульном дирижабле поняли, что дело плохо, и сразу пошли в Арканар... Дом уже догорал. Сначала растерялись, не знали, где его искать, но потом увидели... — Он замялся. — Словом, видно было, где он шел» (с. 190). «...Видно было, где он шел». Сравните это с былинным: «Как в сторону махнет — так тут и улица, а в другую махнет — так переулочек».

Нарушив условия эскперимента, Антон, в сущности, нашел правильный путь не теоретической, а реальной помощи планете. Он ненавидит не чужих, а своих врагов, потому что любит Киру, любит своих друзей и не желает их больше терять, и этой своей любовью отличается от тех «спринтеров с коротким дыханием» (с. 40), не выдерживающих суровых условий планеты, о которых с негодованием говорит Александр Васильевич. Антон же, в отличие от «спринтеров», не «сорвался». Просто у него уже не было выбора. И поэтому его руки не в крови, как поначалу показалось Анке в эпилоге, нет, «это была не кровь, просто сок земляники» (с. 192). Антон искупил свою вину, но дорогой, трагической ценой, ибо сделать это ему помогла Кира, своей смертью оплатив тот верный путь помощи, по которому пойдут теперь земляне (и который мы увидим в последующих произведениях Стругацких, посвященных проблеме «вмешательства»). Поэтому Кира — не жертва, она боец, погибший в первых сражениях с прошлым, и в будущей «Арканарской коммунистической республике» (с. 147) ей поставят памятник.

Заключение

Сравнительно-типологический анализ фольклорно-сказочной и научно-фантастической художественных систем обнажает волшебно-сказочные корни научной фантастики. Изображение человека и мира в этом литературном жанре подчиняется волшебно-сказочным принципам. Волшебно-сказочная модель действительности, как мы видели, оказывается удивительно близка научно-фантастической, и это связано прежде всего с тем, что в научной фантастике, как и в волшебной сказке (если говорить о ее натурфилософском аспекте) оппозиция «человек (родовой) — природа» занимает центральное место.

Конкретный анализ произведений подтверждает эти выводы. Д. М. Урнов в книге, посвященной методологическим принципам литературно-критического анализа, справедливо отмечает, что всегда полезно выяснить, «с чем мы имеем дело, с фундаментальными свойствами повествования, сохраняющими свое значение при любой “внешней форме”, или же только с формальным использованием этих свойств».[513] Думается, анализ текстов В. А. Обручева, А. Н. Толстого, И. А. Ефремова, А. и Б. Стругацких позволяет утверждать именно фундаментальный характер волшебно-сказочных структур в поэтике научной фантастики. Об этом говорит и тот факт, что фольклорные структуры в равной степени присутствуют на всех — и ранних, и поздних — этапах развития научной фантастики. Присутствуют потому, что они изначально свойственны научно-фантастическому жанру. Этим объясняется и активное использование элементов волшебно-сказочной поэтики теми авторами, которые, подобно В. А. Обручеву, не принимают мир волшебной сказки, считают его несовместимым с миром научной фантастики. Тем более важное значение в произведениях таких авторов приобретают отчетливо различимые контуры фольклорной волшебной сказки. «Когда сознательный момент исключен или факультативен, — подчеркивают А. М. Панченко и Б. А. Успенский, — совпадения имеют особенно большое значение. Признать их случайность — значит признать свое бессилие, значит уйти от объяснения».[514] Думается, проведенный анализ дает объяснение многочисленным случаям использования поэтики фольклорной волшебной сказки в научной фантастике, «когда сознательный момент исключен или факультативен».

Жанровая обусловленность фольклорно-сказочной системы в научной фантастике, которую мы стремились показать, объясняет и то, в общем-то, удивительнее обстоятельство, что волшебно-сказочные элементы в конкретных текстах далеко не всегда ощущаются и осознаются читателем как фольклорные и для их выявления необходим специальный анализ.

Волшебная сказка оказывается причастна и к формально-поэтической, и к непосредственно содержательной стороне научно-фантастического произведения. Причина такой изначальной близости заключается, как уже отмечалось, в содержательной близости натурфилософского аспекта волшебной сказки миру научной фантастики. П. Г. Богатырев проницательно заметил в свое время: «Сказка помимо эстетической функции обладает функцией полунаучного или близкого к полунаучному произведения».[515] Правда, точнее было бы говорить о слиянии эстетической, этической и «полунаучной» функций, так как мир волшебной сказки, сама природа этого мира всегда оказываются на стороне сил добра. Это удачно отметил известный писатель-фантаст С. Лем: «Законы сказочного мира обусловлены этически. Его физика, можно было бы сказать, стоит на стороне добрых героев».[516] В реалистической же литературе, по мнению С. Лема, «физика», как правило, нейтральна по отношению к человеку. Это наблюдение очень верно, но требует одной поправки: «физика» сказочного мира стоит на стороне добрых героев не изначально, она переходит на их сторону по ходу действия, по мере того, как добрые герои проходят свою путь-дорогу. Именно так обстоит дело и в научной фантастике, в которой человек и природа всегда взаимосвязаны. Их отношения — это отношения единства-борьбы, и даже «физика» научно-фантастического мира становится в конце концов на сторону сил добра и разума, что и намечает перспективу разрешения противоречия человека я природы, создания их гармонического единства.

Таким образом, волшебно-сказочное противопоставление «своего» и «чужого» в натурфилософском аспекте может рассматриваться как противопоставление «человек (родовой) — природа». На социально-психологический смысл поразительной устойчивости фундаментального сказочного гротивопоставления «своего» и «чужого» в научной фантастике проливают свет слова Б. Ф. Поршнева: «Возникает социально-психологическая загадка: если всякая общность, всякое “мы” сознает себя и конституируется через сопоставление с каким-то “они”, то кто же “они” по отношению к этой рождающейся сверхобщности — человечеству? Фантасты отражают эту умственную потребность: они создают воображаемых внеземных “братьев по разуму” или ужасных носителей неорганической жизни. Но ничто не подтверждает их снов. Какова же действительная разгадка, кто же “они” для становящегося единым человечества? Только древнейшая стадия его собственного прошлого (курсив мой. — Е. Н.). Вместе с тем и следы отдаленнейшего прошлого в настоящем».[517] Поэтому вновь и вновь возрождается в самых, казалось бы, современных формах литературы это древнее, возникшее еще в мифе и получившее новое развитие в фольклорной волшебной сказке противопоставление, служащее в научной фантастике для восстановления «связи времен».

Родственность в плане содержания влечет за собой родственность в плане поэтики, ибо «сказка обладает такой сопротивляемостью, что о нее разбиваются другие формы: они не сливаются. Если же встреча все же происходит, то побеждает сказка».[518] Поэтому уже сама специфика фантастики волшебно-сказочной оказывается близка научной. Поэтому фантастика научного типа, как и фантастика волшебной сказки, работает не на разрушение, а на создание логики чудесного мира, в отличие от других типов литературной, например, романтической фантастики.