А

Дон Сальвадор говорил Бернабе: эм-а, указывая карандашом буквы в букваре, эм-а, а Бернабе улыбался ему и говорил: сука, дон Сальвадор смотрел на Бернабе, говорил: нет — и терпеливо повторял: эм-а, причем тянул “а” — ясней ясного, но Бернабе улыбался во весь рот и опять говорил: сука, а дон Сальвадор опять старался: ты слушай, слушай хорошенько, вот это “эм”, видишь? Эм, эм, эм — повтори, — и Бернабе повторял: эм, эм, эм, — так, очень хорошо, а вот это “а”, видишь? А-а-а, ну, теперь ты, — и Бернабе тянул: а-а-а, — молодец, видишь, как это просто, ну, теперь вместе — эм-а… — сука, — и дон Сальвадор: садись, садись на место. Бернабе пошел на место и сел рядом с Титаном — они сидели за одной партой в первом ряду, у самого стола дона Сальвадора, — глянул на Титина краешком глаза и усмехнулся, он был проказник, при желании ему нипочем было прочесть любое слово даже из книги для чтения, а Титану, по правде говоря, совсем не нравилось, что его называют Титаном, пусть бы хоть Висентином, это не совсем то, что он хотел бы, но пусть, а Титан — да ну его, — так вот, Титан поднял крышку парты, потому что умирал от смеха, а заодно надо было взглянуть и на коробку, в которой сидела ящерица. Титану и Бернабе шел пятый год, как и остальным мальчишкам, они были “приготовишки”. Дон Сальвадор сказал: теперь сосчитаем до пятидесяти, один… два… три… — и все ребята стали считать вместе с ним: четыре… пять… шесть… — Но тут входит дон Викториано, учитель третьего класса, идет к столу дона Сальвадора и говорит: Примо де Ривера совершил переворот[8]. А что он там перевернул? — подумал Титан. Это запомнится ему на всю жизнь. Дон Сальвадор вскочил со стула и стал кричать: нет, что, как и много других слов, а дон Викториано: да, да — и еще много чего, дети досчитали уже до тридцати, если не больше, тогда дон Сальвадор говорит: тихо, тихо, теперь все пишите палочки и нолики, а Титан спрашивает: грифелем на аспидной Доске, дон Сальвадор? А дон Сальвадор говорит: чернилами, Бернабе опять: а можно чернильным карандашом, дон Сальвадор? Но дон Сальвадор уже не обращает на него внимания, разговаривает с доном Викториано, оба горячатся, произносят слова, которые нравятся Титину, только он знал, что взрослые эти слова тоже не понимают, просто слова так красиво звучат, что им нравится их выговаривать с важным видом, будто они на самом деле хотят что-то сказать. Потому что реакция на репрессии — ха-ха-ха — и введение цензуры — ну и ну! Титин был маленький и смотрел на лица взрослых снизу вверх, поэтому они казались ему (в школе, дома, на рынке) лепными украшениями, масками, которые кудахтали и клевали друг друга, обменивались словами и усмешками, на них страшно было смотреть, а ведь они все были друзьями. А может, нет? И потом он развлекался, передразнивая их. Этим Титин занимался с трех лет, потому что с года болтал как попугай, а дома (он вспомнит об этом много лет спустя) забирался в кресло-качалку — какой же он был маленький, ноги не доставали до края сиденья! — и, вцепившись в подлокотники, раскачивал качалку — то он был Том Микс в горах, то плыл по волнам на корабле и так, качаясь, изучал жизнь, воспринимая ухом плавные излучины и водопады взбаламученного потока звучных слов вперемежку со смешным кудахтаньем, потом, стараясь говорить басом, развлекался, повторяя на разные лады всякие слова, хорошие и плохие, лишь бы только они, на мой вкус, красиво звучали: ипотека, колит, полип, игуана, проститутка, гастрит… Ну ладно. Дон Сальвадор ничего не ответил, и Бернабе снова спросил: дон Сальвадор, а можно я буду писать палочки чернильным карандашом? У Бернабе был такой волшебный карандаш: стоило послюнить его, и он писал красивым фиолетовым цветом, просто загляденье, аспидная доска и грифель тоже были волшебными, но все же не такими волшебными: чтобы стереть написанное, надо было плевать на доску, куда лучше был карандаш с резинкой, принадлежавший Титину, одним концом пишешь, другим стираешь, вот это вещь так вещь, жалко даже стирать им, лучше сохранить его как можно дольше, но дон Сальвадор сказал: пиши ручкой и чернилами, как все. И все принялись выводить палочки и нолики чернилами. Берешь ручку, это такая палочка, окрашенная в фиолетовый цвет, с жестяным наконечником, туда вставляешь перо “корона”, а оно царапает бумагу, вот зараза, еще как царапает, перо надо макать в белую фарфоровую чернильницу, похожую на унитаз и стоящую в углублении, проделанном в парте, а потом пахучими фиолетовыми чернилами рисовать палочки — Бернабе в одну минуту измазал пальцы чернилами, эту дрянь не оттереть ни наждаком, ни пемзой, хоть кожу сдирай. Все писали, но некоторые стали шалить, потому что дон Сальвадор и дон Викториано вышли в коридор, тут зазвенел звонок на перемену, дон Сальвадор заглянул в класс и сказал: на перемену! А Бернабе спросил: возьмешь с собой ящерицу? Титин говорит: возьму, пошли. И все вышли во двор, там в уголке руками вырыли в земле ямку и выпустили туда ящерицу — Титин носил ее в жестяной банке из-под мятных лепешек, только лепешек там уже не было, а в стенках были проделаны дырочки, чтобы ящерица не задохнулась, — ямку прикрыли обломком стекла и стали смотреть, как ящерица замаливала грехи, самые страшные грехи, когда она поворачивала хвост налево, то есть туда, где ад, и лучше было бы отрубить ей хвост, потому что он — от самого дьявола, и она им так себя хлестала, что сразу было видно, какая она грешница, ведь каждый удар хвоста — это грех, но мало-помалу хвост успокоился, а другую ящерицу где возьмешь, даже в субботу на реку с утра не попасть, надо идти на урок катехизиса, а уж потом можно было ловить и лягушек, и ящериц, и стрелок — дон Сальвадор говорил, что правильней называть их стрекозами, только Бернабе сказал: вранье, они называются стрелками или стрелочками. Так что хвост ящерице они не отрубили, и она начала говорить разные слова — в самом деле? Ого! Вот она уже сказала, ты слышал? Титин удивился: уже сказала? А Бернабе: ну да, ты только послушай… слышишь? По другую сторону оконного стекла как раз в этом углу (их патио — это квадратное пространство, огороженное дощатыми стенами с окнами) разговаривали учителя и директор, дон Сальвадор: дело в том, что, кроме учителя, дона Сальвадора, был еще другой дон Сальвадор, директор, так вот директор дон Сальвадор говорил: хорошо, что Примо де Ривера пользуется поддержкой короля, а дон Викториано говорил: хорошо? И все разгорячились, король был великолепен, войско тоже, потому что на короле был серебряный шлем с перьями, а солдаты шагали: трам-та-та-там, трам-та-та-там, но Титин считал, что они говорят ерунду, вранье это все, так, для пущей важности, его больше интересовала ящерица, которая говорила “ипотека”, она сказала “ипотека”, обрадовался Титин, Бернабе посмотрел на него спокойно-преспокойно, а Титин: теперь она сказала “челюсть “, — и Бернабе сказал: не знаю насчет ипотеки, а челюсть — вовсе не грех, это ерунда, — Титин переспросил: челюсть — не грех? — Бернабе ответил: самых страшных грехов три — вот как он сказал, — помнишь, на уроке катехизиса говорили, что святых добродетелей три? Вот так же и смертных грехов всего три. Титин смутился и не посмел возражать, в грехах лучше Бернабе не разбирался никто, он был бедный, да еще про родителей его говорили, что они — сброд, это тетя Лоли так говорила, а уж она разбиралась и в сброде, и в святых. Меж тем вокруг Бернабе и Титина столпились мальчишки: они тоже хотели посмотреть ящерицу, подошел и дон Сальвадор, он спросил: а тебе понравилось бы, если бы великан посадил тебя в яму и смотрел сквозь стекло, что ты там делаешь? Титин сказал: нет, — и дон Сальвадор спросил Бернабе: а тебе понравилось бы? — Бернабе тоже сказал: нет, — тогда дон Сальвадор велел: так отпустите ящерицу, — и они сняли стекло, только ящерица уже не шевелилась, и дон Сальвадор сказал: вот видите, бедная тварь, она у вас задохлась, — но тут ящерица подползла к краю ямки, выбралась из нее, немного пробежала, потом постояла и наконец пустилась наутек, приговаривая на бегу: ипотека, проститутка, — а скоро и перемена кончилась, все пошли в класс, дон Сальвадор начал рассказывать о дыхании, рыбы, оказывается, дышат такими штуками, какие есть только у них, Бернабе сделал знак, мол, вранье это, и Титину стало смешно, тут, слава богу, прозвенел звонок, уроки кончились, дон Сальвадор сказал: идите по домам, завтра будет урок пения, — и мальчишки побежали — до свидания, дон Сальвадор! — а у ворот школы их ожидали те, кто за ними пришел, за Титаном всегда приходила няня, за Бернабе — его мать, но иногда приходил и дядя, перед которым Бернабе благоговел, он был высоченный и худой, носил черную куртку, не то крестьянскую, не то цыганскую, мало того, что его звали Ригоберто, он еще играл на корнете и баритоне в духовом оркестре своего городка, Вильягордо-дель-Кабриель, с таким дядей можно быть и бедняком, и сбродом. Еще бы. Чего лучше. У Титана было много диковинных вещей, но такого дяди не было. Однако в тот день дядя не появился, за Бернабе пришла его мать. Она почему-то очень спешила, что с ней бывало редко, схватила Бернабе за руку и пустилась к дому бегом. Титана увела няня. Газетчики на улицах только и вопили: “Военный переворот генерала Примо де Риверы!” — или: “Примо де Ривера пришел к власти!” — или еще что-нибудь в том же роде, газеты шли нарасхват. И вот Титин дома, но едва успел он поцеловать мать, как на улице раздался ужасающий грохот, и они вышли на балкон.