Неожиданно пейзаж становится выпуклым и четким — писатель попадает на организованную в 1980 году в мадридском парке Ретиро выставку “Гражданская война в Испании”. Выставка эта была необычной и привлекла к себе огромное внимание. Ее организаторы стремились придать экспозиции объективный характер и равное место отвели документам и материалам о жизни в республиканской и во франкистской зоне. Попав в Хрустальный дворец, где разместилась выставка, Вис разглядывает старые фотографии, плакаты, слышит музыку тех лет, смотрит документальные фильмы, с раз личных экранов доносятся до него республиканский лозунг “Да здравствует!” и франкистский — “Смерть!”. В этом месте повествования обе линии книги сливаются в единый поток, прошлое перестает быть зыбким, оно становится неотъемлемой частью настоящего. Вис вдруг понимает, что увиденное им в Ретиро — своего рода итог, который Испания подвела под своим прошлым, под тем прошлым, о котором столько времени нельзя было даже говорить свободно, понимает, что “для новых поколений эта война — музейный экспонат”. И, выйдя на Пасео-дель-Прадо, одну из центральных улиц Мадрида, в толпу спешащих по своим делам людей, таких далеких от страшного прошлого, глядя на веселую, раскованную молодежь, герой книги вздыхает с облегчением: в нем растет уверенность, что тяжкий груз прошлого сброшен навсегда, что “Испания вышла из этого безумия, в котором, убивая испанцев, она убивала себя”.

С чувством громадного облегчения он уезжает в Лондон, чтобы скорее перенести на бумагу свои впечатления, итоги своих размышлений, переполняющие его чувства. Путешествие в прошлое, предпринятое чтобы найти адресата письма, обнаруженного за рамой картины, окончено. Все, что увидел и услышал Вис во время этого путешествия, подводит его к мысли, что Испания не только должна, но и может перешагнуть через это прошлое, начать новую страницу своей истории, не оглядываясь постоянно назад. Более того — что она это уже сделала. Работая над книгой, он предчувствует, “что роман оборвется горестным воплем, как и положено кончаться симфонии смерти, но в нем будет звучать и надежда. Для Испании”. И это действительно оказывается так. Когда работа уже близится к концу, радио приносит известие о попытке военного переворота 23 февраля 1981 года. Ошеломленный и потрясенный, Вис восклицает: “Почему, почему?” Этим многократно повторенным вопросом да горькой фразой “Писем от Бернабе не было” и обрывается книга.

Герой ее, уверовавший в то, что “Испания вышла, наконец, из бездны злобы и мести и ступила на путь свободы”, к ужасу своему, обнаруживает, что сегодняшний день страны характеризует не только выставка в мадридском парке Ретиро, воспринимаемая им как погребальная урна, хранящая прах войны и национальной розни. Его характеризует и надпись, замеченная им на стене одного из домов Кастельяра: “Чтоб я тебя увидал в гробу”. И оба эти полюса, сколь бы незначительным ни казалось противостояние между ними, необходимо учитывать для правильной оценки ситуации в стране. Казалось бы, сама жизнь ставит под сомнение все выводы и выкладки Виса. И все-таки, справившись с нахлынувшей болью, прослушав по радио выступление Хуана Карлоса, Вис обретает утраченную было способность надеяться и верить — в Испанию, в ее завтра.

Читатель находится в выигрышном по сравнению с героем книги положении — он знает, как будут развиваться события после 23 февраля 1981 года. Он к моменту выхода книги, уже знает, что судебный процесс, по которому проходили несколько десятков офицеров, закончился и суд вынес главным организаторам заговора суровый приговор — тридцать лет тюремного заключения. Читателю известны результаты опроса общественного мнения, показавшие, что путчистов поддерживают только 3% населения страны, а демократию готовы защищать 52%. Он был свидетелем ответа, который дала демократическая Испания на попытку военного переворота: 27 февраля на улицы только одного Мадрида вышло полтора миллиона человек самых различных политических убеждений, объединенных нежеланием возврата к старому, — такой мощной демонстрации протеста Испания не знала за всю свою историю. А на другой день, 28 феврали, крайне правая газета “Эль Алькасар”, орган Национальной конфедерации бывших бойцов фаланги, с удовольствием воспроизводила надписи, появившиеся на стенах мадридского метро, авторы которых называли подполковника Техеро и генерала Милано дель Боска “подлинными патриотами”. Читатель знает и то, что осенью 1982 года раскрыт еще один военный заговор, участники которого были связаны с находившимися в заключении Милано дель Боском и подполковником Техеро. Цель заговора — установление военной диктатуры, и должно это было случиться 27 октября, в канун проведения всеобщих парламентских выборов. Выборов, на которых убедительную победу одержала Испанская социалистическая рабочая партия. Эта победа — ответ на попытки дестабилизации, ответ, который заставляет верить в будущее Испании, в ее народ, который не позволит вернуть страну к прошлому.

Н. Матяш

Моей жене, обнаружившей за полотном купленной у цыган картины кончик клубка, который привел меня к этой книге.

И моим детям.

ОТ АВТОРА

Тот роман, который первым идет за этими страницами (странно, конечно, звучит: “Роман, который первым идет за этими страницами”, надо будет дальше это пояснить), населен персонажами, которые существовали в реальности, как мужчины и женщины из плоти и крови, за много лет до того, как роман был написан, есть в нем и другие невымышленные персонажи, которые тоже были мужчинами и женщинами из плоти и крови, только жили они в то самое время, когда роман создавался. Большинство из них живы и сейчас, а некоторые — умерли. Умерли до того, как роман был дописан и увидел свет. Один из этих людей никогда не появляется в романе. Висенте Муньос Суай. Все остальные, покоящиеся в земле — неважно, давно ли они там покоятся или недавно (это ведь только для нас так говорится, для мертвых время остановилось), — выступают на страницах романа под своими настоящими именами. Висенте Муньос Суай, существенная составная часть некоего триединого персонажа по имени Бофаруль и он же — это особенно важно — тот незримый и безмолвный персонаж, чье присутствие освещает всю книгу, появлению которой он всеми силами способствовал, помогая воссоздавать погибшие истории погибших людей, — Висенте Муньос Суай под своим именем в романе не выступает. И хотя он жил этой книгой, но когда он мог уже прочитать ее — он ее прочитать не смог: он умер так неожиданно, что реальность показалась ложью. Ложью хитроумной, искусно выдуманной (искусно выдуманной!). Но, быть может, ее надо принять, так и не поняв до конца, как принимают столько трагических явлений жизни. Быть может, эти строки ждут — как знать, напрасно или нет, — чтобы кто-то другой прочел их за него.

Теперь о романе, который идет первым. Дело в том, что в книге есть еще один. Во всяком случае, так кажется при беглом чтении. И тот, другой роман, естественно, идет потом. Они так и следуют один за другим, и первый исчезает во втором и снова появляется. Как Гвадиана: исчезнет под землей, появится, снова исчезнет… Или наоборот. Может, второй исчезает в первом, снова выходит на поверхность и снова исчезает… Поначалу мне было ясно, какой из них река, какой — земля. Мне казалось, что второй не мог бы появиться на свет, если бы не было первого. А потом стало казаться, что без второго, который жил во мне давным-давно, только дремал, не воплощенный в слове, не родился бы первый. В конце концов оба они, тесно сплетясь, окончились вместе и стали словно бы одним, единым романом. Кто знает…

Лондон, февраль 1983

В. С.

1

Жара была адова, радио орало адски, ничего не разберешь, ну почти ничего, ей-богу, то и дело — клинг-клинг-клинг… “рейс номер такой-то…” или “пассажиров, вылетающих рейсом таким-то…” (“Каким? Каким?” — в панике переспрашивали пассажиры, летевшие этим или другим рейсом, и Вис думал: ведь летят все же самолетом… Или рейсом? Кто его знает) “…просим подойти к выходу номер…” — клинг-клинг-клинг — нет, ничего не поделаешь, в ушах гремит только эхо, а слова остаются где-то высоко под сводами зала. И еще эта жара. Вис сказал: а почему… И на этом остановился. Он хотел спросить, почему не открывают окна, но передумал. Стало бы еще жарче. Педро и Бофаруль, ожидавшие вместе с Висом, когда же официант обратит на них внимание, улыбались, как бы спрашивая: что “почему”? И он сам отмахнулся от своего “почему” и покачал головой — нет, ничего. Официант удалялся, и Вис перевел взгляд на Педро. Тот выглядел как и при первом знакомстве: тонкий, но крепкий, точно тростник. Удивительный персонаж, он из тех, кто предстает перед тобой в готовом виде, так и просится на страницы романа. Только Педро был поинтересней многих. Крестьянин родом из провинции Хаэн, прожил шестьдесят три года, из них сорок — в Честе, где они его и увидели впервые; подойдя к ним, он из абстрактной фигуры превратился в живого человека — “добрый вечер!”. В руке он нес корзину люцерны. У него были на редкость черные волосы и живые черные глаза, а сам — тонкий, поджарый. Вечернее солнце освещало его, он шел к ним, и все отчетливей вырисовывались его черты. Быстрый взгляд, улыбка — “добрый вечер!”. Поочередно пожал руку всем троим: Вису, Бла и Бофарулю, ожидавшим его у дома вместе с Марией, его женой. Они ждали, пока он не предстал перед ними, выйдя из истории сорокалетней давности, свидетельства о которой столько лет хранились за холстом картины, купленной Бла, женой Виса, на мадридской толкучке у какого-то цыгана с полгода тому назад (ту короткую поездку в Мадрид им пришлось совершить из-за каких-то мелких дел, о которых теперь они уже позабыли). И вот Педро перед ними. Оказалось вдруг, что он существует, именно вдруг, подумал Вис. Не то что другие, Бофаруль например. Того он знал всегда, на его глазах Бофаруль состарился, вернее, достиг зрелого возраста, ведь он всего на год моложе меня, хоть и утверждает, что на два, да какая разница, взгляни на его парик с залысинами — а может, это его собственные волосы? — у него есть еще два парика: один с плешью, другой и с залысинами, и с плешью, значит, всего получается три парика, и он без конца их меняет, никогда не. показывая, какие у него волосы на самом деле, возможно, он не лысый и не плешивый, как узнаешь, но именно эта неопределенность — его верная примета, я от нее в восторге, мне кажется, что в его лице я имею друга, который стоит троих, целой троицы более или менее облысевших друзей; кроме того, я знаю, разумеется, что он торгует картинами и другими произведениями искусства и поэтому много разъезжает по разным странам, живется ему неплохо, ведь никогда он не жил ради денег, ему главное — свобода, жизнь богемы, а не состояние; и еще я знаю, что он старый холостяк, хранит верность (по его словам) своей далекой суженой, которую так никогда и не встретил, знаю, что он человек искренний, скромный, понимает свои возможности, в любовные приключения пускается с оглядкой, чуть ли не с робостью; когда ему холодно, предпочитает плед, я знаю даже его кота Каровиуса и его собаку Лу, которых он ненавидит, и… Но что я знаю о Педро, об этом совсем особенном персонаже, мужчине из плоти и крови, внезапно представшем предо мной, когда мы пожимали друг другу руки? Лишь то, что он — сын бывшей аль-кальдессы, приговоренной к смерти.. Вис вздрогнул, хрустнул пальцами — подумать только, как не повезло, ведь всего несколько часов и… Дома Педро сказал: “Не знаю, застанем ли мы мать, она собиралась вот-вот уехать, едемте, едемте скорей к брату, он живет здесь неподалеку”. Поехали, в дом зашел один Педро, а Вис, Бла и Бофаруль остались в машине. Педро вернулся ни с чем. Мать вчера уехала. В Бадалону, это такой город недалеко от Барселоны. Она там живет с другими детьми. Вчера, еще вчера, она была здесь… Клинг-клинг-клинг… “Самолет…” ага, все-таки самолет, теперь она сказала “самолет” — “рейсом из…” — клинг-клинг-клинг… — откуда? — “…приземлился…” — клинг-клинг-клинг… У Виса мало-помалу проходила досада, что так и не удалось повидаться с алькальдессой, он снова изумлялся тому, как тянет его к себе эта история, кончик которой он вытянул из сверточка, спрятанного в заштатном городишке, сорок лет назад, в самый разгар франкистских репрессий, в нескончаемые годы, потянувшиеся сразу после войны, так называемые мирные годы, какой-то женщиной, по-видимому, из страха (Вис сам не знал, почему он так уверен, что сверток спрятала женщина, но он в этом не сомневался) за полотно картины. Закрыв глаза, он видел эту картину в крестьянском доме, где она висела сорок или даже пятьдесят лет тому назад. Должно быть, в прихожей. Рядом — покоробленный жарой календарь, пальмовая ветвь, оставшаяся от Вербного воскресенья, бумажные цветы; кто бы ни вошел в дом, дети или старики, все сразу видят Божью Матерь, парящую в облаках и окруженную большеголовыми пузатыми ангелочками с крылышками, начинающимися от самого подбородка, видят кающихся грешников в желтых языках пламени чистилища; мы все можем угодить в это пламя, если будем грешить, все, даже король в короне; если поищешь, найдешь и его на картине, зайдешь и епископа в митре и с прочими атрибутами, это как на загадочной картинке в журнале, где среди листьев дерева надо отыскать притаившегося разведчика, но смотри, смотри: каким бы грешником ты ни был, если в последний миг скажешь: “Каюсь!” — и ухватишься за скапулярий[5], то, хоть бы ты и угодил в чистилище, не беда, все равно попадешь на небо. И Вис продолжал вспоминать, он снова видел перед собой завязку этой истории, бумаги, свернутые и засунутые за картон, который прижимал холст к раме и к стеклу. Три бумажные песеты военного времени, выпущенные муниципальным советом Кастельяра, провинция Хаэн, довольно измятые, и еще шесть песет, тоже бумажных, времен Республики. И письмо, написанное разборчиво, но не без ошибок в синтаксисе и знаках препинания: "Вильякаррильо, 15 декабря (Но какого года, почему вы не поставили год? Чтобы свести меня с ума?) Сеньоре донье Хосефе Вильяр. — Уважаемая сеньора, сегодня отправляю Вам почтовый перевод на сумму 12,5 песет. Эти деньги принадлежали Вашему мужу, да покоится прах его с миром. Всего было тринадцать песет, из них вычтено 35 сентимо за пересылку и 15 сентимо за марку, приложенную к этому письму. — С уважением… (Чьим уважением? Кто может разобрать такую подпись?); письмо, которое Вис читал и перечитывал и воображал себе, какой ужас должен был испытывать адресат, получивший его, понимая, что, по сути, это извещение о смерти (Вашему мужу, да покоится прах его с миром), а Виса при этом одолевала неотступная мысль, что речь идет о расстреле; письмо, на которое была наклеена марка в пятнадцать сентимо (конверта не было вовсе), марка была не погашена, так что счет сходился. Еще был значок ВСТ[6], старый, с крапинками ржавчины, тех времен, когда эта организация называлась еще ВСТИ. И еще была записочка простая как зарубка на дереве, сделанная первобытным человеком, но именно она позволила им заглянуть в горячие времена неискупимого прошлого: округлым аккуратным почерком было выведено женское имя и адрес в Честе, в провинции Валенсия. Даже если бы там было указано селение в Галисии, Эстремадуре или… хоть на Канарских островах, словом, какое-нибудь место, труднодоступное для Виса, который больше четверти века уже жил в Лондоне, а летний отпуск проводил на берегу моря, в самой что ни на есть глухой деревушке в сорока километрах от Валенсии (по правде говоря, иногда он чертыхался, но все же ехал туда, так уж принято), — даже в этом случае Вис перебирал бы эти реликвии, с головой ушел бы в их расшифровку, ибо для него в них звучал крик о помощи, нет-нет, не то чтобы крик человека в минуту смертельной опасности, а нечто гораздо более редкостное и душераздирающее, безмолвный крик истории, которую замолчали и потому ее словно бы и не было, пожалуй, это был крик погибших, которые лишь требовали, чтобы их опознали, чтобы люди узнали о них и чтобы чья-то рука возложила надгробный камень с краткой надписью на их могилу. И возможно, Вис написал бы в конце концов рассказ и назвал бы его “За холстом старой картины”. Но вот Бофаруль… Оказалось, что он знает кого-то в Честе (маловероятно, чтобы Вис отправился туда на свой страх и риск) — впрочем, если бы это был Альмедихар, то оказалось бы, что Бофаруль и в Альмедихаре кого-то знает. Когда в последних числах августа восьмидесятого года (отпуск Виса подходил к концу, раньше встретиться они не могли, Бофаруль был в разъездах) два друга сидели в гостиной на снятой Висом даче и слушали, как волны бьются о скалы, и хозяин размотал черную нитку, которой в тридцать девятом или сороковом году (вероятно) обвязали сверточек, и разложил на столе перед гостем все его содержимое, то Бофаруль, носивший в тот день парик с плешью (если это был парик), долго молча смотрел на все это. Как зачарованный смотрел. В том числе и на цветную фотографию картины, которую привез Вис. Хорошая картина, сказал, помедлив минуту, Бофаруль, деревенская, простая, почти примитив, я не прочь взглянуть на нее. Но Виса интересовало другое. Понимаешь, нет никакой связи ни между записочкой, значком и песетами, ни между Вильякаррильо и Кастельяром, с одной стороны, и Честе — с другой. Хотя, слушай, о чем говорить, в общем, это совсем неважно. Но, знаешь, отсутствие какого-либо объяснения как раз и заставляет тебя искать, вдумываться, жадно стремиться… не знаю, бывает с тобой такое, — Бофаруль кивнул, — потому что, понимаешь (необычайно это, необычайно), не случайно ведь в семейное сокровище, пусть самое что ни на есть скромное и, безусловно, единственное, фантастическое, запрятали эту запутанную завязку какой-то истории. И Бофаруль погрузился в себя, повторяя: запутанная завязка? А Вис шагал взад-вперед по комнате и говорил: что? Нет, не случайно эта запутанная завязка какой-то истории оказалась между холстом и картоном именно картины религиозного содержания, ее положили туда женские руки — конечно, женские, подтвердил Бофаруль, а Вис добавил, что видит, как эти руки гладят письмо, значок, особенно значок, прощаясь, подносят его к губам, мягким женским губам, затем, совладав с дрожью, укладывают на место; женщина успокаивается: нужно собраться с силами, не выдавать истинных чувств, жить жизнью испанского городка в самый разгар жестоких репрессий. А случай привел к тому, что через много-много лет в Лон доне — ого-го! — руки Бла робко касаются свертка разворачивают его, извлекают на свет божий реликвии и Бофаруль воскликнул: подумать только! И тоже зашагал по комнате, а затем, когда счел нужным, заявил, что в Честе у него есть знакомый. Через два или три дня снова пришел и сказал: завтра вечером мы повидаемся с этим человеком, его зовут Педро. Вис спросил: а кто такой этот Педро, и Бофаруль ответил: не кто иной, как сын той женщины, чье имя указано в записке, она была алькальдессой Кастельяра, а после войны, кажется, сидела в тюрьме, но потом жила в Честе, теперь там не живет, а ее сын живет, и он ждет нас завтра вечером, ну, что ты на это скажешь? И Вис онемел от волнения, он почувствовал, что это благая весть, что вот-вот произойдет тончайшее сращение, что скромные сокровища, найденные за картоном картины, воплотятся в существ из плоти и крови, до невозможности реальных и таких же необычных, как литературные герои. Бофаруль стал рассказывать, что этот его друг в свою очередь является другом старого почтальона, вышедшего на пенсию, и тот, как только увидел имя на письме, сказал: да, дружище… Бла слушала Бофаруля с не меньшим, а может, и с большим волнением, чем ее муж, потому что именно она по воле случая извлекла на свет божий неожиданную находку и, ни о чем не подозревая, доставила ее через заоблачные выси из Испании в Англию, вернее, из прошлого в будущее, это она пережила первое потрясение, запомнив это событие во всех подробностях (“…я нащупала что-то между холстом и картоном, провела по этому месту пальцами, сказала себе: “Как странно” — и никак не могла понять, что там такое, а вдруг там какие-нибудь мощи, скажем палец, то есть косточка, или эксвото[7], меня все это пугало, и я никак не решалась вынуть картон. Из страха наткнуться на что-нибудь необычное, да к тому же не хотелось расставаться с этой загадкой. Может, это косточка, но вдруг там бриллиант! Наконец решилась, осторожно, не спеша вынула картон, развернула сверточек и увидела значок ВСТИ и эти песеты, такие… необычные, и начала читать письмо…”), клинг-клинг-клинг…