«Не мешай слушать», — отмахнулась я от него, и оттолкнула его руки, которые тут же принялись за дело. А слушать было что:

«В том смысле, что ваша дочь слишком замкнута и напряжена. Подумать только, за все эти месяцы она не завела себе в классе ни единой интимной подруги! Я просто не знаю ни одного подобного случая».

«Ну и что?» — опять не понял Юджин.

«Как что? Этот факт говорит о том, что душу девочки гнетут серьезные тайны, которые она не решается никому поведать».

Юджин засмеялся, как дверью заскрипел, — ей-богу, даже у меня было больше актерских дарований, чем у него:

«Побойтесь Бога! Какие у нее могут быть тайны?».

Действительно, какие у нее могут быть тайны?

«Родители часто даже не подозревают, какие тайные страсти сжигают души их детей!».

«Это все поэзия, — не сдавался Юджин, — а ведь вы вызвали меня для серьезного разговора о чем-то конкретном, не так ли?».

«Вы правы, исходя из нашего представления о сложном внутреннем мире вашей девочки, мы настаиваем, чтобы вы сняли вето, которое наложили на ее участие в библейском спектакле».

«Не вижу связи…», — начал было Юджин, но директор, потеряв привычную вежливость, резко его перебил:

«Известно ли вам, что с момента вашего запрета девочка непрерывно плачет и мы ничем не можем ее успокоить? Нам кажется, что ее преследуют ей самой непонятные сексуальные терзания, и участие в спектакле стало бы для них настоящим громоотводом, если можно так выразиться».

«Не знаю, — промямлил Юджин, — мне она представляется нормальной и счастливой».

Вот мерзкий врун!

«А наши воспитатели находят ее угрюмой, замкнутой и враждебной. Если вы не согласитесь на ее участие в спектакле, мы вынуждены будем пригласить психолога, который попробует разобраться в тайных пружинах ее душевного надрыва».

За этими словами последовало тягостное молчание. Даже магнитофонная пленка передала мне дрожь, охватившую Юджина при упоминании психолога, — он испугался, что тот выведает у меня подробности наших отношений. Наконец, он вздохнул и смирился:

«Ну, раз вы так настаиваете, я вынужден разрешить ей играть эту сомнительную роль. Но, имейте в виду, вы берете на себя большую ответственность, потому что на сердце у меня неспокойно».

«Ну вот и отлично, вот и договорились! — облегченно заворковал директор. — А от ответственности я никогда не отказывался!».

После этого пошло неинтересное — Юджин быстро попрощался и убрался прочь. Его уход я наблюдала из-за куста сирени — он все озирался, хотел, наверно, перекинуться парой слов со мной, но я хорошо спряталась, и он меня не заметил. Я тогда еще не знала, чем закончился его разговор с директором, но по его понурому виду предположила, что наша взяла.

Но все же только когда мы с Олегом прослушали пленку, я окончательно убедилась, что так оно и есть, и на радостях бросилась целовать Олега, как родного. Однако он меня понял неправильно и в ответ стал целовать меня совсем не по-братски, так что пришлось отбиваться от него руками и ногами — не хватало еще, чтобы нас кто-нибудь застукал и донес Юджину! Он бы тут же этим воспользовался и снова наложил бы свой проклятый запрет на спектакль.

Когда Дунский вошел в беседку, я поняла по его лицу, что он уже знает о нашей победе. Он тут же этой победой воспользовался, объявив, что сегодня он будет репетировать «Песнь песней» со мной одной, чтобы наверстать потерянное время. После урока все потянулись к выходу за исключением Олега, который застрял в дверях, выражая всем телом стремление тоже остаться с нами.

Дунский сперва твердо отказал ему в этой радости, но быстро сжалился и пообещал пригласить его на последние десять минут репетиции. После чего Олег медленно-медленно удалился, и мы, наконец, остались одни.

«Светка, — быстро приступил к делу Дунский, конечно, на иврите, — мы срочно должны поставить все точки над i. Главный вопрос — ты хочешь, чтобы я тебя вытащил из этой клетки? Или предпочитаешь остаться?».

«А ты и вправду можешь меня отсюда вытащить? — спросила я осторожно. — Ведь если не получится, неизвестно, что со мной станет».

«Что ты имеешь в виду?» — насторожился Дунский.

Я и сама не знала, что я имела в виду, — это было непросто выразить. Я сбивчиво рассказала Дунскому про алмазную змею и про длинные пальцы вокруг моего горла, а главное про то, как он сказал, что живым не дастся.

«Ты его боишься?», — спросил Дунский.

На этот вопрос нельзя было ответить ни «да», ни «нет».

«Он меня действительно любит. И очень мной дорожит. Но может убить, если почувствует, что может меня потерять».

«Ты всегда любила сгущать драмы! — ужаснулся Дунский, но все же задумался. — И все же, боюсь, ты права, официальным путем идти нельзя, слишком опасно. Значит, придется применить хитрость!».

Я почти задохнулась от восторга:

«Какую хитрость?».

«Я еще не знаю, какую именно. Но будь уверена, я придумаю».

На этих словах нам на сегодня пришлось закончить подготовку к похищению красавицы из гарема — мы недавно проходили Пушкина «Бахчисарайский фонтан», — потому что явился Олег и потребовал обещанные ему десять минут. За эти короткие десять минут он постарался погладить и прижать меня максимально возможное количество раз — выходило, что относительно Олега Юджин был прав.

Относительно уроков Дунского он, по сути, тоже был прав, интуиция правильно подсказала ему, где зарыта опасность, но почему-то самого Дунского он ни в чем не заподозрил — учитель и учитель, что с него взять?

И напрасно не заподозрил! Потому что уже на завтра Дунский явился с детально разработанным планом похищения. Мне в этом проекте отводилась главная роль — что, впрочем, не удивительно, раз похитить нужно было меня. Поскольку не могло быть и речи о театральном похищении с помещением моего бездыханного тела в багажник автомобиля, мне предстояло проявить в этом деле весь свой актерский талант.

Я, естественно, струсила и чуть было не пошла на попятный, но Дунский уверил меня, что при нужной концентрации я отлично справлюсь со своей ролью. Однако оставалась главная проблема, скорее даже прореха — для настоящего бегства необходим был мой паспорт, без которого невозможно было ни выехать из России, ни въехать в Израиль.

В нашей краткой беседе, втиснутой между библейской легендой о неосторожной жене Лота и страстным монологом влюбленной Суламифи, Дунский объяснил мне, что не хочет посвящать в мои дела израильское посольство, вмешательство которого может подвергнуть мою жизнь опасности:

«Представь себе, как может прореагировать Юджин на стук в дверь и выкрик: „Откройте, милиция!“».

Я вспомнила, что мы с Юджином как-то обсудили такую возможность, и я не извлекла из этого обсуждения никакого утешения. Дунский молча выслушал меня и грустно сказал:

«Вот видишь? В посольство обращаться нельзя — значит, ты должна отыскать свой паспорт».

«Как я его отыщу? — взмолилась я. — Я никогда не остаюсь дома одна, а при нем ничего искать нельзя».

«Выхода нет, тебе придется придумать, как пропустить школу без предупреждения. Причем имей в виду, времени осталось мало — моя виза кончается меньше чем через две недели».

«Так быстро?» — ахнула я.

«Увы, здесь туристские визы дают лишь на ограниченный срок. Так что давай, думай — боюсь, вместе со мной исчезнет твой последний шанс».

Он был прав, тысячу раз прав, но я не могла так вот встать утром и ни с того, ни с сего отказаться от всех радостей летнего лагеря — от тенистого сада, от садового тенниса, от веселых игр, и главное, от библейского спектакля, за участие в котором я так боролась. Ну, кто мне поверит после того, как я грозилась выброситься из окна, если меня опять запрут в квартире наедине с телевизором?

Каждый день Дунский встречал меня вопросительным взглядом, и каждый день я отвечала ему беспомощным пожатием плеч — ничего, мол, опять не придумала. Так что он в конце концов усомнился в моем желании спастись от Юджина бегством: