Сверхзадачей тоталитарных режимов стала форсированная милитаризация экономики с целью подготовки завоевательных войн. Из многочисленных трудов по предыстории Второй мировой войны хорошо известно о планомерной подготовке к ней Германии и Италии в Европе и Японии на Дальнем Востоке. О подготовке к войне Советского Союза В.М. Молотов, возглавлявший советское правительство в 1930–1941 гг., впоследствии говорил: «Прирост военной промышленности в предвоенные годы у нас был такой, что больше было уже невозможно!». И он же: «Готовились с колоссальным напряжением, больше готовиться, по-моему, невозможно. Ну, может быть, на пять процентов больше можно было сделать, но никак не больше пяти процентов»^{48}. Начиная с октября 1938 г., читаем в одной из последних работ В. Суворова, по приказу Сталина каждый вечер каждый директор военного завода лично отчитывался перед Москвой за выполнение дневного задания^{49}. Проводилась, пишет И.Л. Бунич в своей книге «Гроза», небывалая в истории человечества милитаризация страны^{50}.

При работе над четвертым томом многотомной «Истории второй мировой войны»^{51}, посвященным начальному периоду советско-германской войны (я был членом редколлегии и одним из авторов тома), возникла идея дать во введении к нему обобщенную картину соотношения сил будущих главных участников мировой войны — их армий, вооружений и т.п. Но пришлось отказаться от этого, так как среди государств мира явное первенство в деле милитаризации принадлежало как раз Советскому Союзу. По официальным данным, известным с советских времен, ежегодный прирост военной продукции в 1938–1940 гг. составлял 39%, втрое превосходя прирост всей промышленной продукции^{52}. По тем же данным, в первые три года третьей пятилетки (1937–1939 гг.) на оборону шло 26,4% всех бюджетных ассигнований, в 1940 г. — 32,6%, в 1941 г. — 43,4%. Германия и Англия в это время тратили на военные нужды примерно 15% бюджета^{53}.

Иллюстрируя вышесказанное, можно сослаться на официальную запись заседания военных миссий СССР, Англии и Франции, состоявшегося в Москве 15 августа 1939 г. К этому времени длительные советско-западные дипломатические переговоры об организации противодействия агрессии гитлеровской Германии переросли в стадию военных переговоров. На заседании советская военная миссия представила план, по которому в случае ожидаемого немецкого нападения на Польшу СССР готов был выставить против агрессора 120 пехотных дивизий (каждая численностью 19 тысяч человек), 16 кавалерийских дивизий, 5 тысяч тяжелых орудий, 9–10 тысяч танков, 5–5,5 тысяч бомбардировщиков и истребителей^{54}. От этих цифр у англо-французских участников военных переговоров «буквально перехватило дух»^{55}. При этом советская сторона на этих переговорах исходила из того, что Германия может бросить против Польши до 90 дивизий^{56}.

Следует подчеркнуть и тот факт (ранее замалчиваемый, ныне общепризнанный) — что к 22 июня 1941 г., началу советско-германской войны, по количественным, а по некоторым видам вооружений и по техническим параметрам (например, по танкам) перевес, притом значительный, был на стороне советских вооруженных сил. Из авторской работы над материалами упомянутого 4-го тома «Истории второй мировой войны» (не все они вошли в окончательный текст) я вынес убеждение, что первоначальные успехи немецкой армии, с пленением нескольких миллионов красноармейцев, объяснялись неготовностью многих наших людей умирать за советскую власть. Какого иного отношения следовало ожидать от советских людей в военной форме, преимущественно выходцев из крестьян, после жестокостей коллективизации, раскулачивания, голодомора, Большого террора 1937–1938 гг.? Война с гитлеровской Германией стала всенародной — поистине Великой Отечественной войной советского народа, когда немцы осадили Ленинград, стояли у Москвы и дошли до Сталинграда. Когда встал вопрос о выживании народа и страны, о защите чести и свободы людей.

В последний год перед гитлеровским нападением были приняты указы президиума Верховного совета СССР (они, как правило, писались Сталиным и лишь подписывались «всесоюзным старостой» М.И. Калининым), чрезвычайно строго регламентировавшие труд рабочих и служащих. Рабочая неделя была увеличена с 5 до 6 дней, а рабочий день — с 7 до 8 часов; судебная расправа ожидала даже за 15-минутное опоздание на работу. Газета «Правда» в передовой статье от 3 августа 1940 г. «Внешняя политика великой страны социализма» реализацию одного из таких указов, датированного 26 июня 1940 г., поставила в непосредственную связь с тем, как «учит нас товарищ Сталин, — нужно держать весь наш народ в состоянии мобилизационной готовности». Что это означало, растолковал через несколько дней тот же центральный партийный орган в передовой «За высокую дисциплину труда в колхозах». Требование «необходимости крутых мер» против лодырей, тунеядцев, «сидящих на шее колхозов», газета дополнила примером: передовики производства на селе встают «рано утром, до 5–6 часов, и кончают работу в поле после захода солнца. Они разумно используют каждый час, не теряют ни одной минуты»^{57}. Работа от рассвета до захода солнца — это 12 часов рабского труда. Деморализующие последствия сталинских репрессивных указов не заставили себя ждать^{58}.

Установка свыше «держать весь наш народ в состоянии мобилизационной готовности» (в постсоветское время неустанным пропагандистом этой сталинской установки является писатель А. Проханов) естественно вытекала из присущей российской истории и доведенной при советской власти до предела базовой дихотомии — когда в подходе к внешнему миру во главу угла ставится различение «свой — чужой».

Свойственное в принципе любому обществу, говорится в исследовании «Левада-центра», в нашем российском случае «оно принципиально, конститутивно и поддержано разными институтами — в первую очередь институтами власти». Такими архаичными отношениями, говорится далее в исследовании, «пронизано все общество, они закреплены в государственной идеологии, легитимируют власть и составляют основу ее авторитета. Обусловленная историей приверженность к таким отношениям ведет к изоляционизму, к острому недоверию к внешнему миру и к особым способам интеграции общества — оно интегрируется по отношению к любым чужим»^{59}. Так оправдывается внешняя политика, исходящая исключительно из сугубо эгоистических, экспансионистских расчетов. Это особенно верно для сталинского режима, когда и произошло становление советской тоталитарной системы как таковой.

Советский Союз, неизменно настаивавший на уникальности своего положения в системе международных отношений как единственной в мире страны социализма, с приближением всеобщего вооруженного конфликта все больше укреплялся в своей антикапиталистической позиции — обстоятельство чрезвычайной важности для понимания происхождения Второй мировой войны. На это обращал внимание еще в далекие советские времена Д.М. Проэктор в статье о Второй мировой войне для Большой Советской Энциклопедии. В кризисные предвоенные годы, говорилось в его статье, межимпериалистические противоречия «развивались параллельно и во взаимодействии с противоречиями между двумя системами», которые характеризуются автором как «главное противоречие эпохи»^{60}. Другими словами, факторами мировой войны были как «межимпериалистические противоречия», так и антагонизм двух систем.