Мисс Дорин Валвона прекрасно читала, в целой палате у нее было самое лучшее зрение. Каждое утро, в одиннадцать, она всем зачитывала гороскопы из газеты, подоткнув ее поближе к своему бурому носу и к спрятанным за очками черным глазам, унаследованным от итальянца-отца. Кто под каким знаком родился — это она знала наизусть.

— Бабуня Грин — Дева, — говорила она. — «Нужный вам день для смелых предприятий. Не смущаясь, входите в тесные деловые отношения. Смело принимайте гостей».

— Прочтите-ка еще раз, а то я не вдела аппарат.

— Ну уж теперь подождите. Следующая: бабуня Дункан. Бабуня Дункан — Скорпион. «Сегодня не жалейте сил на свои замыслы. Вам будет весело и радостно, и бодрость вас не оставит».

Бабуня Валвона целый день помнила все предсказания, и если что-нибудь сбывалось, то напоминала их, так что когда дама Летти Колстон посетила бабуню Тэйлор, их старинного домочадца, то бабуня Валвона принялась торжествовать:

— А какой я вам правильный прочла гороскоп? Ну-ка, послушайте, еще раз прочту. Бабуня Тэйлор — Близнецы. «Вы сегодня в изумительной форме. Передзнаменовается черезвычайно интенксивное социальное общение».

— Предзнаменуется, — сказала мисс Тэйлор. — Пред, а не перед.

Бабуня Валвона снова заглянула в газету и прочитала по слогам: «Пе-ред-зна-меновается».

Мисс Тэйлор сдалась и пробормотала: «А, ну да».

— Так чего? — сказала бабуня Валвона. — Разве не потрясающее предсказание? «Вы сегодня в изумительной форме. Черезвычайно интенксивное перед…» И вы скажете, бабуня Тэйлор, вам не предсказана ваша посетительница?

— Предсказана, конечно предсказана, бабуня Валвона.

— Тоже мне дама! — сказала шустренькая сестричка, которая никак не могла понять, почему бабуня Тэйлор так уж прямо всерьез именовала свою посетительницу «дама Летти». Она слыхала про дам в шутку и видела их в кино.

— Погодите-ка, сестра, я вам ваш гороскоп тоже найду. Вы в каком месяце родились?

— Ой, бабуня Валвоня, я пошла. А то старшая застукает, что я не на месте.

— Только не называйте меня, пожалуйста, Валвоня, я Валвона. Кончается на «а».

— А-а, — сказала сестричка и вприпрыжку удалилась.

— Тэйлор была сегодня в отличной форме, — сообщила дама Летти своему брату.

— А ты навестила Тэйлор? Это с твоей стороны очень, — сказал Годфри. — Только вид у тебя усталый, надеюсь, ты не слишком утомилась.

— И знаешь, у меня было такое ощущение, что мне бы на ее место. Как все-таки в наши дни замечательно устроились неимущие классы. Центральное отопление, что надо, все есть, кругом люди.

— И действительно симпатичный народ?

— Где — в палате Тэйлор? Ну как — выглядят прекрасно, очень опрятный вид. Тэйлор всегда всем довольна, прямо не нарадуется. Да еще бы она была недовольна!

— Физические способности все при ней? — задал Годфри свой любимый, всегда волновавший его вопрос.

— Разумеется. Она спрашивала про тебя и Чармиан. Ну, когда речь зашла о Чармиан, она, конечно, слегка всплакнула. Конечно же: она ведь обожала Чармиан.

Годфри пристально поглядел на нее.

— Что-то ты мне не нравишься, Летти.

— Вздор и чепуха. Я сегодня в отличной форме. В жизни лучше себя не чувствовала.

— По-моему, не надо тебе возвращаться в Хампстед, — сказал он.

— После чая поеду. Я распорядилась, все организовала и поеду после чая.

— Тебе тут звонили, — сказал Годфри.

— Кто, кто мне звонил?

— Да тот самый.

— Вот как? Ты сообщил в уголовный розыск?

— Сообщил. Вообще-то они собирались заехать сегодня к вечеру поговорить с нами. Кое-что их в этом деле определенно смущает.

— Что этот тип сказал? Что он сказал?

— Летти, держи себя в руках. Ты прекрасно знаешь, что он сказал.

— После чая я еду к себе в Хампстед, — сказала Летти.

— Но из уголовного розыска…

— Скажи им, что я вернулась к себе на квартиру.

Нетвердым шагом вошла Чармиан.

— А, Тэйлор, хорошо прогулялись? Кажется, вы сегодня в отличной форме.

— Миссис Энтони запаздывает с чаем, — сказала дама Летти. подвинув кресло спинкой к Чармиан.

— Не надо бы там тебе оставаться одной на ночь, — сказал Годфри. — Позвони-ка ты Лизе Брук и предложи ей пожить у тебя денек-другой. Полиция скоро отыщет этого субчика.

— Шла бы твоя Лиза Брук ко всем чертям, — сказала дама Летти; и очень веско прозвучала бы эта фраза, будь она сказана всерьез, ибо Лиза Брук несколько минут как умерла, что и выяснил Годфри на другое утро, читая некрологи в «Таймс».

Глава третья

Лиза Брук умерла на семьдесят третьем году жизни, после второго инсульта. Умирала она девять месяцев и, в точности говоря, лишь за год до смерти, чувствуя себя не бог весть как, решила преобразить свою жизнь: она вспомнила, сколь она еще привлекательна, и предложила господу, которому все дары угодны, свой новейший дар — свое воздержание.

В церкви при крематории Годфри прошествовал к нужной скамье, и ему даже в голову не пришло, что он не один здесь любовник Лизы. Он и про себя-то не вспомнил, что был ее любовником, потому что любовником ее он был отнюдь не в Англии, а только в Испании и в Бельгии, и к тому же был теперь занят подсчетами. Всего пришло на похороны шестнадцать человек. С первого внимательного взгляда было очевидно, что пятеро из них — Лизина родня. Среди остальных одиннадцати Годфри отчислил Лизиного поверенного, ее экономку, ее финансиста. Еще Летти только что приехала. Плюс он сам. Оставалось шесть, из них один ему был знаком, все наверняка прихлебатели, и он был рад, что иссяк наконец источник живых денег. Ведь ее же грабили год за годом, ну, среди бела дня, и сколько раз он Лизе говорил. «Шестилетний, — говорил он, — ребенок нарисует лучше» — это когда она показывала ему какую-нибудь мазню, новейшее безобразие из-под кисти очередного поклонника. «Раз он до сих пор не добился никакого признания, — твердил он ей про поэта-перестарка Перси Мэннеринга, — не добьется и впредь. Дура ты, Лиза, что поишь его джином и позволяешь истязать свой слух его виршами».

По проходу пронесли гроб, и почти восьмидесятилетний Перси Мэннеринг подался к нему, ссутулившись, как тощее пугало. Годфри сурово разглядывал иссеченные малиновыми прожилками скосы щек поэта и его хищный нос. Он думал: «Видать, тоскует, что конец его прибыткам. Все соки выпили из бедной Лизы…» На самом же деле поэт был до крайности взволнован. Смерть Лизы привела его в благоговейный трепет, ибо хотя он знал общее правило смерти для всех, однако же каждый данный случай повергал его в восторг и недоумение и обогащал свежими ощущениями. Во время службы он вдруг понял, что вот через несколько минут Лизин гроб соскользнет в огненную пещь, и в ярком видении представилось ему, как рыжие, пламенные волосы полыхнут обычным огнем, а оттуда прянет огонь другой, и два огня схватятся. Он по-волчьи осклабился и пролил человеческие слезы, словно он был полузверь-получеловек, а не получеловек-полупоэт. Годфри, глядя на него, подумал: «Наверняка одряхлел. Способности-то небось вышли из подчинения».

Гроб начал свое тихое скольжение к провалу в стене, а орган тем временем заполнял уши чем-то сладко-религиозным. Годфри в бога не верил, но был глубоко тронут процедурой, и раз навсегда решил кремироваться, когда придет его очередь.

«Вот и нет Лизы Брук», — сказал он сам себе, провожая глазами уплывающий гроб. «Со вздернутым носом нырнула вперед, — подумал поэт, — и капитан на борту…» Нет, это плоско, сама Лиза и есть корабль, так вернее. Годфри пропускал его мимо глаз и думал: «Десять лет, не меньше, она прожила бы еще, да уж куда с этой пьянкой и с этими кровососами?» Он оглядывался с такой яростью, что кто-то, поймав его взгляд, поперхнулся.

Толстенькая дама Летти подкатилась к брату в проходе, когда он вместе с прочими шествовал к паперти.

— Ты что, Годфри, в чем с тобой дело? — выдохнула она.