— Ма, — спросил Дранишников, — а где наша рушка?

И мать, не меняя тона, покорно откликнулась:

— Да где?.. Федя ж на металлолом сдал. В шестом или это уже в седьмом классе соревновались же там с кем-то, да у тех больше, а у этих не хватало — гляжу, нету!.. Когда узнала, пошла к Митрофановичу, он же там заправлял. «Отдай, — говорю, — Митрофанович». — «Да мне, — говорит, — жалко, что ли?.. Ищи!» Дак я, веришь, весь склад ему перерыла, вязы неделю потом болели, — нету!..

Он затылок поскреб:

— Жаль...

— Неужели и правда ел бы?

Он отчетливо припомнил и вкус поджаристой корочки и распаренного на подсолнечном масле, чуть сыроватого еще теста, и горячий, слегка приторный запах кукурузных оладьев.

— Свеженькие, — сказал он, — чтобы хрустели...

И даже сглотнул.

— Да это тебе только кажется, что ел бы, — уверила его мать. — Это когда нечего было, так оно в охотку и шло, а сейчас бы — и дурно не нужны... Это ты просто забыл.

Он сказал:

— Так, может, тебе какое лекарство достать?

— Да какое ж? Оно, как наш врач говорит: «От старости, дорогие женщины, лекарства никто еще не придумал».

Дранишников согласился:

— Да, что верно, то верно...

Кукурузу уже всю они почистили. Мать, отряхивая подол, привстала; и тогда он поднялся тоже, и, расправляя затекшие плечи и потягиваясь, пошел по двору, и остановился среди облетающего сада, и надолго замер, тихонько покуривая и как будто прислушиваясь к благостной тишине вокруг.

Где-то в картофельной ботве еле слышно скрипел сверчок.

«Ишь специалист, — подумал Дранишников, усмехнувшись. — Ночью холодно, так он днем приспособился...»

И увидел голубя в вышине, и задрал голову, глядя вверх.

Потом он услышал за спиною шаги и обернулся.

— Ты вот, где рушка спросил, а я снова вспомнила, — сказала, остановившись около него, мать. — Надо б тебе к деду Дранишникову сходить. А то помрет, не ровен час, так и не повидаешь...

— Как он там? — спросил Дранишников.

— Совсем плохой стал. То работал же это все, а то уже и работу бросил, сидит, дни считает...

— Так когда это было — работал?.. Ему-то, наверное... Сколько ему сейчас? Небось под девяносто?

— Да девяносто еще несколько лет назад ему было.

— А ты говоришь — работал!

— Да он с год всего как и не работает, — сказала мать, как будто этим гордясь. — А то все и привезут же его в кузницу, и домой потом отвезут — председатель всегда линейку давал. А там же у него, в кузне, эта раскладушка стояла. Поработает да приляжет. Полежит, полежит, да и опять...

— Ты смотри, — удивился Дранишников, — боевой дед!..

Он попытался представить родного своего по отцу деда, но хорошенько припомнить его не смог, как ни старался; тот виделся ему почему-то только таким, каким он был на старинной фотографии — плотный, с пристальными глазами мужчина в высоких сапогах и суконной куртке, бородатый и крутолобый. Ноги чуть-чуть расставлены, и чуть расставлены локти, большие руки лежат повыше колен, а развернутые плечи приподняты, и слегка приподнята голова в высокой и косматой папахе.

— Это ж он рушку-то нам и сделал, — начала рассказывать мать, вдруг пригорюнившись. — После немцев уже, как бумагу за отца получили да переплакали, вот он как-то вечером приходит, и что-то плоское у него в крапивном мешке. «На, — говорит, — Нюра, сделал тебе, а то тяжело тебе будет, дак хоть это просить ни у кого не пойдешь, наоборот, у тебя просить будут». И правда, чего, бывало, не займешь, чего не попросишь, а за рушкой вся улица к нам.

— Смотри ты, а я и не знал, что это дедова.

— Да просто забыл.

— Наверно, забыл.

— Его, а то чья ж? Он-то старик добрый, всегда выручал. А в институт ты разве пошел бы, если б не он?.. Ты тогда собираться стал, а я плачу по ночам, криком кричу. «За какие ж, — думаю, — деньги поедет?» Уже что было и чего не было — все продали! А тут он опять. Гляжу идет. Деньги ж тогда большие были, крупные, дак он ут-такую пачку вынимает. «На, — говорит, — невестка!.. Митя хотел, чтоб Сергей выучился, дак пусть ото мальчишонка едет. Я двух овечек сегодня продал, на, бери». От ты и поехал!.. С год прошло, совсем прожились, хоть по миру иди — шутка ли!.. Я — к нему. Стучусь в хату, он на порог выходит, а я — в ноги. «Папаша, — кричу, — да не оставляйте ж нас!» А тут эта змея Пилипенчиха... «Что, — кричит, — дура, думаешь, он моих детей кормить бросит да твоих начнет?..» И прямо кидается. А он так загородил меня от нее да и говорит: «Приходи ко мне, детка, в кузню, а ее не слушай. Недаром же, — говорит, — пословица есть: «Где черт сам не поспеет, туда бабу пошлет...» От я, бывало, приду потом, а он — он же сильный был! — дровиняку какую-то приподнимет в углу, а под ней коробок железный. Специально для меня стал прятать, к нему люди всегда ж с работой шли — коваль, каких поискать!.. Из коробки все выгребет, и мне пхает в карман. А я реву!.. Один раз пришла, а стыдно, дак я уже что. «Папаша, — говорю, — я все записую, сколько вы мне даете, да, может, еще отдадим, когда, чи я, чи Сережа...» А он заинтересовался. «Да? — говорит. — Ишь ты!.. А ну-ка, принеси, я со своей бумажкой сличу, чи сходится?» Я плачу, несу... Подаю ему, а сама думаю: «Да вроде ж писала все правильно, старалась, может, только по неграмотности что не так, какая с меня писака?» А он взял от так — и не глянул — и в горно! Да как подкачнет еще! Дак ее хмылом-то прямо враз, эту бумажку! А он рассердился и говорит: «Грех тебе, дочка, считать!.. И отдавать ничего не надо. Ты не мне, ты, может, кому другому отдашь, у кого нужда будет, а у меня и так, слава богу!..»

Сколько раз слышал Дранишников эту историю и раньше, но никогда она не брала за душу, как сейчас.

«Вот оно как! — подумал он, снова прикуривая и за теми морщинами, которые собрал вроде от дыма, пряча от матери другие. — Вот оно какое дело; наверно, приходит к каждому человеку такое время, когда многие вещи начинает он понимать совсем по-другому, чем раньше. Или это слабеет сердце?»

2

Пилипенчиха сперва не узнала его, но, приглядевшись, хлопнула перед грудью ладонями:

— Сереженька, да чи ты?.. Дедушку проведать пришел. От молодец, что не забыл нас да роднисся — так и надо, а как же!..

Дранишников не удивился бы, если бы в голосе у нее услышал фальшь, и, подходя ко двору, он приготовил себя к этому, но теперь не ощутил ни ее притворства, ни собственной от этого неловкости, которую ему пришлось бы скрывать. С подступившим внезапно жадным интересом глядел он на дом своего деда, а память уже услужливо подсказывала ему, что ничего здесь не изменилось, почти все осталось таким, каким помнилось ему еще с давних пор, и он даже слегка удивился тому, что дом этот и на самом деле был и высок и просторен. Материн домишко тоже казался Дранишникову раньше очень большим, но потом, в один из своих приездов, он рассмеялся, когда, не приподнимаясь на цыпочки, ладонью подпер потолок — они всегда потом становятся мельче, масштабы нашего деревенского детства. Однако этот вопреки всему и сейчас был громадный домина, и спереди высокий фундамент приподнимал его вверх как будто чуть больше, чем позади, отчего весь он казался похожим на горделиво заломленную папаху.

— Это мы давно уже вниз, а ты все вверх, все вверх тянесся, — говорила Пилипенчиха, закрывая за Дранишниковым калитку, обходя его и как будто откровенно любуясь им. — Ты глянь, какой ты здоровущий да сбитый — ну вылитый дед в молодые годы! — И всхлипнула вдруг, и дебелое лицо ее разом сморщилось. — А он уже... ох, плохой!..

Дранишников невольно вздохнул:

— Да мне мама говорила...

А она с той же неожиданной быстротой, с которой только что всхлипнула, теперь вдруг простодушно улыбнулась во все лицо, заговорила нарочито грубо:

— Ай, да ну его от-то к черту, нас слушать! Все нам не так, все на старости сопим да охаем... Другой раз подумаешь: может, оно и к лучшему, чем вот так, как мы, в конце века-то жалковать?