Значит, до сих пор тоже помнит брат; наверное, без стыда уже и без гнева, а так вот — сердцем, раненным когда-то войной, памятью, в которой главное — не личная твоя беда — беда общая...

Вздохнувший Котельников снова почувствовал острую свою вину, в которой несколько лет назад мягко укорил его брат: почему он ни одного из сыновей не назвал именем погибшего их отца?.. У самого у него, у старшего, были три дочери.

Матюша оборвал песню, сказал так, словно давно уже собирался, и вот его наконец прорвало:

— Все перед Иван Лукьянычем виноваты... все-е!

Котельников очнулся.

Голос у Матюши звучал вызывающе, и он невольно спросил:

— Почему — все?.. Почему — виноваты?

— И Алекса Байдин, и Серега Маханов, и Никола Севергин, его, правда, самого потом убило, — положив кисть на мехи тальянки, Матюша загибал пальцы. — Костюшка Чернопазов... Кто там еще был? Да все наши! Кто тогда хреновину эту придумал?

Котельников только плечами пожал: не понимаю!

— Всех вместе брали, — Матюша разогнул крючковатые свои пальцы, выставил худую руку. — Землячество... Так и служили. Минометчики... Ну, мы помоложе, вроде еще ребята совсем, а Иван Лукьяныч, Ванька тогда... Ваня. Он постарше был, у него тогда уже два сына... Ну а мы каждый раз смеяться с него. Не то чтобы он прятался, слышь, Андреич?.. Он и не прятался никогда. А так, вроде зря не хотел рисковать. Лишний раз не подымал голову, когда били... А потом сидели в обороне, скучно... В карты играли. Молодые... Он на двор вышел, приспособился подальше, за кустиком... А ночь лунная, все как на ладони. Мы тоже вышли, а ктой-то из нас... вот, бог его знает, и в самом деле — кто? А стреляли потом Никола Севергин да Серега Маханов, а я только мину им подал...

— Куда стреляли?

— За кустиками видно же... Так, метров, не знаю, сколько, ну, рядом. А давай его попугаем?.. А оно, видишь, как назло, всегда бывает... всю жизнь без ноги.

— Да ты что, Матюш? — Котельников даже привстал.

— Я тебе говорю, — Матюша всхлипнул. — Д-ду-маешь, самим потом не жалко?..

— А он узнал?

— Не-а. Кто ба ему сказал? Договорились сразу... Ну, и кто остался живой, помогали ему всегда. И по хозяйству, и так... Незаметно вроде. Серега Маханов, правда, с Мутной уехал, а я, видишь... то детей много, а то... Он любил меня, туфли всегда покупали вместе, а это вот в душу как взошло... Надо плысть!

Снизу шел холод. Разом ощутивший его Котельников перевалился на бедро и оперся на руку, а когда опять взглянул на Матюшу, тот пил уже из новой бутылки.

— Откуда у тебя?

— Хо! — Голос у Матюши опять был дурашливый. — А ты думал, это уже и все? Не-а! Слышь, Андреич? Мне тут подвезло. Не было бы несчастья, дак... Штаны искал, да и нашел деньги, что от меня змея эта прятала!

Котельников встал, пошел к обрыву.

Долго стоял на берегу, смотрел на реку. Когда он обернулся, Матюша спал у догоравшего костра, а рядом с ним, вытянув морду на передних лапах, лежала рыжая собака, смотрела на него большими, навыкате глазами.

Котельников опять глянул на пустынную реку, потом обернулся, повел глазами по кронам почти облетевших осокорей, с которых продолжали неслышно падать последние листья, посмотрел в небо, едва заметно окрашенное на том берегу размытою предзакатной зеленью, потом снова увидел качнувшуюся на черной воде старую, с лужицей около кормы мокрую лодку, глянул на этот холодно застывший, одинокий на ней мотор, и ему, как это иногда бывает, стало вдруг удивительно: зачем он тут?.. Как он сюда попал? Почему не уехал с Прохорцевым?.. И кто для него Матюша — этот жалкий пропойца? Почему они вместе?

И откуда-то из глубины, когда он так спрашивал себя, медленно явилось высокое и отчего-то горькое для него сейчас старинное слово: с о о т е ч е с т в е н н и к.

 

К заводу они подплыли, когда уже стемнело. Закат догорел в ясном небе, но луна еще не взошла, и в этот первый после сумерек час кругом было особенно беспросветно, почти черно.

С берега уже накатывал тошнотворный запашок очистных. Выхватывая из кромешной тьмы то серый бок бетонного корпуса, то графитную, в переплетении конструкций стальную тушу, здесь и там возникали неслышные сполохи, поднимался иногда, облизывая закопченные крыши, багровый, с языками пламени дым, потом игра этих отсветов с тенями прекращалась, и одинаковым кроваво-красным цветом рдели и полоски неостывшего шлака на отвале, и дальше за ними, выше, — гроздья сигнальных огней на трубах.

— Слышь, Андреич? — наклонился Матюша в темноте. — Это сколько еще переть до города? Так мы сегодня не дойдем, не видно ни черта...

— А если оставить лодку да на автобус?

— А где ты ее оставишь? Людей знакомых нету. В Шороховой есть свояк. Давай в Шороховую?

Шорохово не устраивало Котельникова, потому что было на другой стороне, — как потом оттуда домой?

— Нет уж, давай тогда до Авдеевской пристани. Там и лодку можно оставить сторожу...

— Можно-то можно, а как туда доплывешь? Где-нибудь к черту первернемся...

— О чем раньше-то думал?

— Дак вот! — Матюша замолчал, но не выпрямился, все смотрел на Котельникова, словно хотел хорошенько разглядеть его в темноте, а когда заговорил опять, голос у него был задушевно-мягкий. — А ты, значит, для Матюши заначил бутылочку?

Котельников не распространялся — уже надоело.

— Где?

— В кармане топырится. Четок.

— Колоколец!

— Колоко-олец?.. А на черта он?

— Нужен.

— А я думал, решил под конец путя уважить... везу все-таки!

— За тобой не поспеешь. Уважить тебя.

— Ну, слышь, Андреич, давай ночевать в Шороховой?

Великий человек этот Прохорцев!

Река вдруг до предела сузилась, с обеих сторон потянулись высокие, одинаково ровные берега, и Котельников, приглядевшись, различил бурты гравия.

— Ты куда?

— А спрямим... тут ближа!

И раз и другой повернули в кромешной тьме, вода стала спокойнее, а темные бурты по бокам еще выше, потом за острым хребтом одного из них посветлело, сквозь стук лодочного мотора Котельников различил где-то рядом пофыркиванье экскаватора.

Лодка круто повернула, их залило ярким светом, рокот экскаватора ударил рядом. Матюша что-то заорал и выключил мотор. Котельников схватился за шест, лодку качнуло с борта на борт на маслянистой, залитой прожекторами воде, и он, резко нагибаясь, успел и раз и другой оттолкнуться, а потом рядом что-то тяжело плюхнуло, их обдало водой и подкинуло, и, приседая и хватаясь за борта, Котельников понял: ковш!

Экскаватор тоже смолк, с берега понеслась яростная ругань.

Матюша судорожно дергал за шнур:

— Гребись, гребись! Уходить будем!

О борт что-то глухо стукнуло.

— Ты брось кидаться! — крикнул Матюша в темноту — Не видишь, люди случайно!

Мотор наконец затарахтел, они медленно уходили за поворот.

— Понарыли! — орал Матюша, словно кому-то грозя. — Ишь...

Потом они выбрались на простор, пошли мимо каких-то стоящих в воде бетонных опор. Слева и справа низко над водой полз туман. Котельников ощутил, что заметно потеплело. Или потому, что поработал шестом да веслом, что поволновался?

Лодка ткнулась в берег.

— Ну, вот, посиди, Андреич, а я сбегаю. А то не догадался для меня взять.

Тяжело опираясь на Котельникова, перелез через скамейку, покачиваясь, пробрался на нос, долго возился, пока вылезал из лодки, и, вихляя, заспешил в темноте наверх, где слабый свет поднимался над углом рубленого дома.

Сволочь, думал Котельников. Мучитель. Как дать сейчас, в самом деле, шестом по башке. Или плюнуть на все да и уйти сейчас, пока его нет?.. Это Мокроусовские карьеры. Около магазина есть остановка поселкового автобуса. Наверняка стоят машины, в которых пригнали за водкой со стройки, тут все ее берут — ближе, чем до поселка... Закроется магазин, можно будет дойти до поворота, уехать на любом самосвале, который пойдет из карьеров... да ведь не в этом дело. Или эта сволочь знает, что Котельников его не бросит, потому и пьет?.. Обоих чуть не прибило ковшом. Или он один держался бы? Черта с два он держался! Но теперь поздно, надо было уйти днем, надо было с Прохорцевым уехать на этой сумасшедшей его машине... А куда он теперь, этот алкаш, — один?