2

Вечером дед принес в избу круглую, плетенную из прутьев корзину, на дне которой жались щенята, поставил на половики посреди комнаты. Котельников отложил неисправный фонарик, присел перед корзиной на корточки, а дед сходил на кухню, пошуршал там, что-то пересыпая, вернулся с пустым лукошком. С подоконника на край швейной машинки переставил лампу и слегка прибавил огня.

Потом появились на середине комнаты три табуретки, на одну дед сел, другую пододвинул Котельникову. Марья Даниловна стала снимать с вешалки у двери шубейку, и дед обернулся к ней:

— Ты нам, баушка, принеси-ка потом мешок.

Котельников все держал руку на дне корзины, и щенята медленно елозили по ней теплыми брюшками, переползали с места на место.

— Все в середину хотят...

Дед живо откликнулся:

— А кому оно хочется — с краю?

Вернулась Марья Даниловна, кинула на пол сложенный вчетверо пустой мешок.

— А не рано-те?

— А самая пора! — И дед оторвал взгляд от корзины со щенятами, посмотрел на Котельникова. — Будем с тобой, Андреич, испытание проводить. Вроде судьбу решать...

— Ты смотри мне, пестренького не забракуй, — попросила Марья Даниловна.

И дед нарочно удивился:

— А ты, баушка, разве не ушла еще?

Котельников сел и придвинулся поближе.

Дед взял из корзины щенка и положил его на середину пустой табуретки. То ли от холода, то ли оттого, что остался один, щенок мелко подрагивал. Приподнимаясь на коротеньких лапках, туда и сюда повел лобастенькой головой, покачнулся, медленно пошел, заплетаясь, и тут же чуть было не свалился вниз, но каким-то чудом остался на табуретке, слегка отступил, повернулся, медленно пополз в другую сторону и тут едва не сорвался, но опять удержался на самом краю и тихонечко взвизгнул.

Двумя пальцами дед взял его за загривок и опустил в пустое лукошко.

— Ну и что? — приподнял голову Котельников.

Дед развел руками:

— А смотри! Я не запрещаю.

Другой щенок тут же шлепнулся с табуретки. Котельникову показалось, что сильно ударился, и он протянул было к нему руку, но дед опередил его. Подержал на раскрытой ладони, будто взвешивал, покачал головой, а потом приподнял с пола мешок, слегка тряхнул, расправляя горловину. Сунул щенка внутрь и еще раз тряхнул, провожая его на дно.

От мешка этого, только что лежавшего в темной кладовке, повеяло пустотою и холодом, Котельникову разом все стало ясно, и он смотрел, как под ногами у него на грубой мешковине тихонько шевелятся складки.

А по табуретке уже ползал третий собачонок.

Под конец в лукошке оказалось четыре щенка и два в мешке, и эти опять лежали не поймешь где чья голова, жались в кучку, а те двое все путались в мешке, никак не могли найти друг друга, и это казалось Котельникову самым горьким.

Дед порылся в лукошке и одного из щенят вытащил оттуда за хвост. Собачонок повизгивал, изгибался, приподнимал мордашку и взмахивал передними лапками, — Котельникову казалось, норовит цапнуть деда за пальцы. А тот подергивал бородой.

— Ишь ты... ишь ты!

Щенок изловчился, почти достал.

— Молодец! Молоде-ец!

— Пестренький?

— Он самый.

Так и продолжая держать за хвост, опустил щенка не в лукошко, а в корзину, которая только что пустовала, и Котельников посмотрел на деда.

— Еще не все?

— А тебя в институт принимали, ты токо один экзамен держал?

Дед был, видно, в настроении, и Котельников тоже улыбнулся ему и покачал головой.

Теперь отправился в мешок тот щенок, который провисел вниз головой, почти не шевельнувшись, — он только поскуливал жалобно, будто всхлипывал.

Котельников не выдержал, приподнял мешок и подержал его за угол, подождал, пока щенята скатятся в кучку.

Потом они с дедом по очереди держали в руках то одного, то другого из оставшихся, и он тоже каждому заглядывал в пасть, смотрел, черно ли нёбо, потом потихоньку совал меж зубами палец, пробовал сосчитать на нем еле ощутимые рубчики.

— Лучше всего, если семь рубцов, — говорил дед. — Девять — это уже плохо, такого не надобно...

И учил Котельникова находить на затылке «охотничью» шишку — ту самую, от которой зависит собачий талант, ее таежное счастье.

Когда подошла Марья Даниловна, в корзине оставалось только двое щенят, и это они теперь то и дело сталкивались, но продолжали лазать, так и держась порознь, — наверное, каждый из них искал остальных.

— А ты, баушка, недаром в тайге живешь...

Марья Даниловна тоже присела:

— Это-те почему?

— А остался твой пестренький. Наш будет.

И она попробовала нахмуриться, но по глазам было видно, что довольна похвалою:

— Ну! Я же говорила, что Пеструнька молодец.

— Второго кобелька Парфену Зайкову, — решил дед. — Давно просил.

Котельников опустил руку к полу.

— А этих, что в мешке?

— Этих таймешка съест.

— Всех?

— Я не знаю. Как у него получится, у таймешки. Тут я ручаться не могу, если щука раньше поспеет...

Котельников качнул головой.

— Не потому, что дедушка с баушкой такие. Такой, Андреич, закон. И так по тайге кругом хорошей собаки днем с огнем не найдешь. А почему? Да потому — любителей держать собак много, а найди промеж ними знающего? Подсунут ему, а он потом другому, третьему, и пошел. Работать не работают, а только плодятся. Любую породу можно испакостить...

— А просто так, на шубу держать, так это-те, пока выкормишь, они тебя без штанов оставят...

— Толковые, эти сами себя в тайге прокормят. к как — без ума?

Он снова качнул головой: да, мол, ничего не поделаешь, а Марья Даниловна поднялась, взяла с пола мешок, положила горловиной в корзину. Стала потихоньку вытряхивать из него собачат:

— Пусть-ка все пока поживут, раз Андреичу нравятся. Подкормим Найду, она никого не обидит. А как уедет Андреич, тогда уж и утоплю.

Дед вскинулся:

— Да зачем же ты, баушка, при нем сказала?

— А что?

— Да он же жалостливый, Андреич. Вот и станет у нас жить.

— А ничего, хоть и останется. Места не проживет.

Дед уже надел шапку, стоял у двери с корзиной.

— То-то на полу Андреича и держишь...

— Дак он сам. Любимое, говорит, место.

Котельников все смотрел на корзину, и дед тоже скосил на нее глаз, потом поставил на пол, сел на табурет у двери — тот, на котором обычно сидели гости, когда забегали ненадолго.

— Рассказать, Андреич, какой у меня собак был? Такого собаки... да что там! Булькой звали.

Марья Даниловна присела тоже, поправила платок, руки сложила на груди, слегка наклонила голову, и Котельников понял, что дед часто небось рассказывает про Бульку, а бабушка всякий раз так и сидит, так и слушает.

— Родился без хвоста. Лаечка. Щенком был, вроде смеяться научился. Играются с ним детишки, вместо кусочка хлеба сунут в пасть камушек, а он выплюнет, и рот до ушей... Так щериться умел, вроде улыбался, как человек. А что сообразительный, что хваткий!.. Что там лося задержать — мишку один сажал. То за одну штанину, то за другую — тот не успевает отмахиваться. Так и не выпустит, пока на выстрел не подойдешь, пока не стрелишь — ничего не боялся. А потом пропал.

Дед замолчал, словно давая сказать Марье Даниловне, и она согласно кивнула:

— Пропал.

— Сколько его, баушка, не было?

— Три года, однако.

— До-олго! Является потом. Утром проснулись, лежит у порога. Только вроде нерадостный, хмурый какой. Ну, дети давай трепать его, то за ушком почесать, а то брюхо подставляй, перекинулся он на спину, глядим, а пониже груди трубка никелированная вставлена...

Котельников удивился:

— Фистула?

— Фистула эта самая, — согласно кивнула Марья Даниловна.

Дед свел в кружок большой палец с указательным.

— От такая в аккурат. И пробкой заткнута.

— Потом-то уж, погодя, узнали, — подхватила Марья Даниловна. — Попался в петлю, а они на его намордник да студентам и продали за три рубля в эту самую в ихнаю...