— А качать нефть в Сибири или строить там железную дорогу легче?
— Почему гостей встречают хлебом?
— Не поллитрой же встречать, — усмехнулся Петельников, как-то сразу понизив накал взаимных вопросов.
Рябинин протирал очки, которые, казалось, набухли водой еще со вчерашнего дня. У него появилось смешное желание просушить очки на паровой батарее. Но там грелся инспектор.
— Вадим, в конце концов, хлеб очень вкусный...
— А шпик, сметана, картошка, рыба? Я уж не говорю про воблу.
— Хлеб никогда не приедается.
— Я что-то никого не знаю, кому бы приелось мясо.
— Шутишь, а хлеб дороже золота...
— Ты загляни на помойку, там этого золота навалом.
— Может быть, такие, вроде тебя, и выбрасывают.
— Дороже золота, а буханка четырнадцать копеек стоит.
— Воздух вон совсем бесплатный, а без него не прожить.
— Сергей, водителя я тебе нашел, свое дело сделал. А заниматься пустяками не буду. У меня убийство с весны не раскрыто.
— Ну, иди...
И Рябинину, как всегда в спорах, пришел запоздалый ответ на все инспекторские вопросы: не получишь молока и масла, не проложишь дорогу и не выкачаешь нефти, даже модную воблу не провялишь — не поев хлеба. Но теперь этот ответ уже ни к чему.
За окном ходили мокрые ветра. День, а вязкий сумрак уже затмил улицы — автомобили шли с зажженными фарами. Городской шум, обычно звонкий, теперь больше походил на шорохи, — или это автомобильные шины шипели по лужам?
Петельников оторвался от батареи, встал, надел подсохший плащ и бросил руки в карманы. И замер, упершись взглядом в следователя. Затем правая рука, опередив левую, ошпаренно взлетела из кармана, сжимая румяненький бублик.
— Украл с хлебозавода? — сочувственно спросил Рябинин.
— Гм... Директор подсунул взятку...
— А что там болтается?
В бубликовой дырке что-то белело. Инспектор порвал нитку, отцепил скатанную бумажку и развернул ее. Рябинин приник к петельниковскому плечу. Торопливыми карандашными буквами было скорее начертано, чем написано:
«Поговорите с Катей Еланцевой».
— Оригинально теперь назначают свидания, — усмехнулся Рябинин. — Через бублики.
— Я побежал, — заторопился инспектор.
— В райотдел?
— На свиданье.
Теперь в городах есть люди — сколько их? — которые, услышав слова «земля — наша кормилица», лишь недоверчиво усмехнутся. Эти люди знают, что кормятся они не от земли, а из гастронома.
Петельников искал Катю Еланцеву, стараясь сделать это незаметно. Видимо, она не жаждала встретиться — иначе бы пришла сама, без анонимной записки. Инспектор, естественно, исключил из поиска девушек, с которыми пил чай. И удивился, когда ему показали на ловкую фигурку у печи — та, с мучнистыми бровками. Не сама ли она оставила записку?
— Я ваш намек понял, — улыбнулся инспектор.
— А мужчина без намека что тесто без дрожжей...
Они вернулись в чайную комнату, где со стола уже было убрано, лишь самовар остывал на уголке. Инспектор прикрыл дверь.
— Катя, вы хотите что-то сообщить?
— Почему нас обзываете неактивными? — она насупила бровки так, что они потемнели.
— А почему вы назвали меня обжорой? — улыбнулся инспектор.
— Я внесла несколько рацпредложений. Уменьшить количество соли, опару делать пожиже, увеличить время брожения... Я член редколлегии сатирической газеты «Горбушка».
— За тем меня и позвали?
Она разгладила кожу на лбу и спросила вновь, но другим голосом, помягче:
— Неужели вы считаете, что любят за что-то? За чтение книг или за всякие хобби?
— Катя, любят ведь не просто женщину, а личность. Допустим некую девицу. Трудится без огонька, себя не проявляет, ничем не интересуется, никому не поможет, никого не согреет — отработает да к телевизору. И стенает, что мужчины такие-сякие. Кто ее возьмет? Да ей прямой путь в клуб «Кому за тридцать».
Она вдруг закрыла глаза, словно уснула, — лишь туго натянулись белесые бровки, выдавая напряжение. Инспектор хотел толкнуть ее.
Она проснулась сама, сдернула белую шапочку, обнажив светлую, тоже как бы припорошенную мукой, челку:
— Вам нравится короткая стрижка или локоны?
— Короткая, потому что сквозь дырки в локонах видно, что у хозяйки в голове.
Она сдержанно улыбнулась, чем инспектор не преминул воспользоваться:
— Ваш директор что за мужик?
— Знаете, какая его любимая поговорка? «Не умеешь — научим, не можешь — поможем, не хочешь — заставим».
— Суров, значит.
— Это он говорит для острастки.
— Добрый, значит.
— А он никакой.
Румянец, нагнанный электрической печью, лежал на ее белой коже трогательно и как бы случайно. В зрачках синих глаз мерцало что-то далекое и не понятое инспектором.
— Катя, что такое «никакой»?
— У него ровная душа.
— То есть?
— Да равнодушный он, как сухой батон.
— За что же его все любят?
— Угождает. Прогульщиков прощает, пьяниц милует.
— И никто против него не выступал?
— Я.
— Вы?
— Только он доказал, что я не права, потому что у меня среднее образование, а у него высшее.
Катя вновь закрыла глаза, отключаясь от их разговора. Казалось, эти погружения в себя ей для чего-то нужны, поэтому инспектор пережидал их терпеливо. Впрочем, могло быть и кокетство.
— Девушкам, — она открыла глаза, — нравятся не умные, не красивые и не богатые...
— А какие? — спросил инспектор, потому что она ждала его вопроса.
— Сильные.
— У нас в уголовном розыске только сильные. Катя, хлеб горит?
— Горит.
— А директор знает?
— Еще бы.
— Ну и что?
— А ему хоть весь завод сгори...
— Почему хлеб-то горит?
Но она уже закрыла глаза. Теперь инспектор догадался, к чему эти молчаливые перерывы, — они были нужны ей для обращения к новой мысли, как поезду нужна стрелка для перехода на другой путь.
— Объясняться друг другу в любви пошло, да?
— Почему же? — удивился инспектор.
— То же самое, что говорить друг другу, какие мы хорошие.
Он не был готов к разговору о любви, хотя инспектор уголовного розыска должен быть готов к любым разговорам.
— Катя, лучше объясняться в любви, чем в ненависти. Так почему горит хлеб?
— Это знает только один человек.
— Кто же?
— Главный механик.
— А он при чем?
— Механизмы-то его.
Ресницы предвещающе вздрогнули.
— Катя, подождите закрывать глаза...
— Думаете, что не хватает мужчин?
Инспектор думал только об одном мужчине, о преступнике. Видимо, затеянный им на чаепитии разговор девушек растревожил.
— Катя, договоримся так... Кончив дело с этим хлебом, мы специально приедем для задушевных бесед.
— Мужчин хватает, но нет с ними равенства.
— Ну, теперь-то женщины равны так, что дальше некуда.
— Какое же это равенство, если женщина не может ухаживать, объясняться в любви и делать предложения?
— И слава богу, — буркнул инспектор. — А куда девался весь горелый хлеб?
Но он не успел — веки покойно смежились. Ее вопрос зрел долго. Инспектор зевнул, предчувствуя разговор о душевной близости или вечной разлуке.
Она вдруг открыла глаза, взяла его за руку и тихо спросила, окончательно проснувшись:
— Вам нравятся блондинки или брюнетки?
Инспектор тронул прядку ее волос:
— Блондинки.
— С темными глазами или с голубыми?
Он заглянул в ее глаза:
— С голубыми.
— Худенькие или полненькие?
Петельников отступил на шаг, окидывая ее фигурку веселым взглядом.
— Средненькие.
— С ямочками на щеках или без?
Он состроил рожу, отчего Катя улыбнулась.
— С ямочками.
— А я во вкусе мужчин? — совсем беззвучно спросила она.
— Нет вопроса, — понизил голос и он.
— Идемте со мной.
— Куда?
— В подвал.
Можно тонко разбираться в искусстве, играть на ударнике или петь соло; можно знать языки, историю религии и тайны микромира; можно писать книги, диссертации и докладные записки; можно быть сведущим в икебане, дышать по системе йогов и завтракать шведскими бутербродами... Все это можно знать, понимать и уметь — и быть мещанином. Если не знать, как растет хлеб и как он дается народу.