— Вы обвиняете меня в халатности?

— И в злоупотреблении служебным положением.

— Воровал же механик, не я...

— А вы ему не мешали.

— В сущности, это лишь халатность.

— Но вы отдали распоряжение выбрасывать порченый хлеб.

— Я же объяснял, что обстоятельства не позволяли его перерабатывать.

— Юрий Никифорович, обстоятельства всегда мешают и всем. Ценность человека измеряется его способностью противостоять обстоятельствам.

— Это все общие слова! — вскипел директор, — наконец-то вскипел.

До сих пор Рябинин стоял посреди кабинета, ожидая конца этого преждевременного разговора. Но, задетый вспышкой директора, он прошел к его столу и опустился на стул нетвердо, на минутку.

— Юрий Никифорович, а вы бы хотели остаться директором?

— Меня еще никто не снимал.

— Вы же не умеете руководить...

— Откуда вам это известно?

— Человек, у которого в квартире течет кран, не может руководить заводом.

— Опять общие слова.

— Юрий Никифорович, вы отдали завод на откуп жулику! Ваша доля в этой шайке...

— У меня не было доли, и я не знаю никакой шайки, — перебил директор.

— Шайку вы знаете, и доля была. Только ваша доля пошла на оплату вашего покоя!

Рябинин тоже распалился. Его задела не логика директора, не желание защититься и даже не самообольщение, а та нервность, от которой помокрели залысины. Разволновался-таки. Когда хлеб горел, залысины не отсыревали.

— И вы не видите разницы между мной и механиком?

— Вижу — с вас больше спросу.

— Механик воровал, а с меня спрос?

— Потому что вы руководитель, а это отягчающее обстоятельство.

— Так сказано в законе?

— Нет, — признался Рябинин, — так думаю я.

Эта мысль — должностное положение отягчает вину — пришла ему вдруг. Он только удивился, почему она раньше не приходила, эта простая и очевидная мысль. Ведь в основе ее лежит другая очевидная: кому много дано, с того много и спросится. Почему ж об этом не догадались те юристы, которые изучают преступность в институтах, на кафедрах? Он завтра же сядет за статью. Впрочем, почему же завтра, когда впереди ночь?

— Живешь, работаешь. Ради чего... — сказал директор вроде бы уже не следователю.

— Да, ради чего? — эхом спросил Рябинин.

— Живу, чтобы работать, — сказал директор неправду, ибо так не работают.

— А для чего работать?

— Как и все, ради куска хлеба.

— Сколько же вы уничтожили кусков государственного хлеба ради своего? — тихо спросил Рябинин.

— Жизнь человека, товарищ следователь, это цепь нереализованных возможностей...

Директор суетливо обежал кабинет взглядом и остановил его почему-то на счетах. Прощался с ними? И тогда внезапная жалость все-таки вытеснила из души следователя всю его многодневную злость и обдала какой-то мягкой и ненужной волной. Рябинин тоже уставился на простенькие счеты, словно отгадка этой волны была в них, под ними.

— Вы еще придете сдавать дела, — хрипло сказал он.

Волна отхлынула так же внезапно, словно ее и не было. Да и не должно быть этой теплой волны. К чему она? К прощению? Но он не судья. Да и хлеб сгорел не его, не личный, а государственный.

— По-моему, вы перегибаете палку, — вдруг опять ожил директор. — Я сейчас же позвоню юристу и спрошу...

— Это надо спрашивать не у юриста.

— А у кого же?

— У тех, кто этот хлеб вырастил.

ЦВЕТЫ НА ОКНАХ

1

Как-то Рябинина спросили, почему авторы детективных повестей и фильмов обожают штампы. Сперва звонит телефон — ночью, ошалело, страшно...

Но был лишь вечер. Телефон позвонил негромко и даже уютно. Лида, доверчиво взяв трубку, сразу дрогнула бровями. Тогда трубку взял Рябинин и затих, прижимая ее к уху с ненужной силой, будто не мог понять рапортных слов дежурного.

Потом в обожаемых детективных штампах звучала тревога, а герой после телефонного шока начинал суматошиться...

Но Рябинин взялся за портфель почти спокойно. Даже электрической бритвой успел поводить по вдруг окрепшим щекам. Даже стакан чая успел выпить стоя. Вот Лида суматошилась, как в тех самых штампах, — бегала по квартире с теплыми носками, с бутербродами, с термосом... И суматошилась Иринка, пробуя запихнуть ему в портфель «Приключения Шерлока Холмса».

Затем у авторов детективов, в их любимых штампах, бежали автомобили с сиренами и нервными синими огоньками...

Но Рябинин ехал с шофером в тихой машине, которая шла осторожно — асфальт блестел микронной пленкой льда и казался отполированным. Включенный подогреватель дышал сухим теплом, мотор гудел ровно, мягкое сиденье качало истомно... И Рябинину захотелось ехать и ехать, нигде не останавливаясь и никуда не прибывая...

Он усмехнулся. Штампы — выезды на место происшествия — сочинили не авторы детективов; жизнь их придумала. Только почему она, жизнь, не научила его принимать эти выезды спокойно, как ежедневную работу? А ведь ждал их в любую минуту и выезжал чаще, чем ходил с Лидой в кино. Тогда чего он боится? Нервного напряжения, бессонных ночей, табачного дыма, головных болей, изжоги от случайной пищи?.. Или боится того бессилья, когда не знаешь, где искать и кого искать, когда от своей никчемности хочется все бросить и нестись, куда глаза глядят? Или волновался из-за оставленной работы — на три дня вперед вызваны свидетели, назначена трудоемкая экспертиза, сроки по двум делам кончаются?.. В воскресенье собрался с Лидой за город... На родительское собрание завтра приглашен... В конце концов, были у него привычки, пусть заурядные, но без которых его жизнь выцвела бы, — ощущать рядом Иринкино копошенье, слышать Лидину работу на кухне, рыться в книгах, непременно спать дома, принимать душ, пить перед сном чай...

Они ехали часа полтора — по городу, за городом. Поплутав безлюдными улицами поселка, шофер отыскал нужный дом по освещенным окнам и двум милицейским газикам, уткнувшимся в калитку, как телята носами. Рябинин ступил на мерзлую загородную почву.

Черное небо, хорошо здесь открытое, звездно опрокинулось над поселком. Рябинин вздохнул и нащупал закалиточную щеколду, стряхивая с себя истому, дорожные мысли и всякие опасения...

Петельников встретил его у порога и сразу повел на кухню. Знакомая картина — участковый у двери, тихие понятые, нетерпеливые эксперты — придала Рябинину ту энергию, которая так нужна на месте происшествия. Он бросил на пол уже новый, почти не свой, почти не близорукий взгляд...

У кухонного стола лежала на полу женщина.

— Анна Матвеевна Слежевская, — чуть слышно сказал Петельников, словно боясь ее разбудить. — Сорок три года, заведующая детским садом...

Рябинин бегло осмотрел кухню, вытащил бланк протокола и махнул рукой — работа началась. Он ползал по полу на коленях, мерил, высматривал, разговаривал с экспертами и слушал каждое слово Петельникова, информация которого сейчас была нужнее всего.

— В летнем домике сидит ее муж, Слежевский Олег Семенович, конструктор...

Кухня была стандартной, а следователи не любят стандартных вещей, ибо они обезличивают. Мебель, посуда, продукты, безделушки... Все описать не хватит никаких протоколов. Что было тут всегда, а что взялось после преступления; что раньше стояло так, а после убийства встало этак?.. Пуговица в углу... Год ли она тут лежит, преступник ли ее потерял? Скомканная газета... Хозяйка ли в ней мыло принесла, преступник ли свое орудие приволок?..

— У них двое взрослых ребят, восемнадцать лет и двадцать.

— Где они? — спросил Рябинин инспектора.

— Младший здесь, старший у приятеля в городе. Там и ночевал.