С Усольцевым Свиридова впервые говорила вечером. Она познакомилась с ним еще в день приезда его, но с того дня виделась лишь мельком и догадалась, что он уклоняется от встречи, чтобы самому сперва разобраться в новой для него работе.

Усольцев действительно не шел к ней из боязни, что не сумеет толком поговорить о работах прииска, который видел впервые. Не спешить — советовал ему и секретарь райкома, тоже ленинградец. «Говорить о работах и прииске тебе не буду: все равно ничего не поймешь, — с грубоватым добродушием говорил он, не скрывая радости от встречи с земляком. — Оглядись, принюхайся, посоветуйся с народом — и тогда тебе станет все ясно...»

Усольцев пришел к директору прямо с работы.

— Садитесь, — сказала Свиридова; она положила бумаги в папку, поднялась и отступила к стене, прислоняясь к ней спиной, словно встала к печке погреться. — Я почти потеряла вас. Знакомились с прииском?

— Не познакомился еще. — Усольцев засмеялся.

— А я слышу другое. Вас все уже знают, и вы всех знаете... кроме директора. — Она нерешительно улыбнулась, разглядывая ссадину на его виске, тщательно заклеенную тонкой бумагой. — Теперь вы, вероятно, хотите выслушать меня?

— Да, да, — усаживаясь удобнее, сказал он. — Вы коротенько расскажите. Теперь я пойму.

— Я думаю, — сказала она, снова осматривая его. — Прежде всего я должна сказать вам, что наша Мунга — прииск старательский, на всех объектах мы имеем пять тысяч старателей.

Свиридова помолчала, ожидая вопросов. Но Усольцев не спрашивал.

— В этом году мы должны добыть полтора миллиона граммов золота — полторы тонны. А мы этого золота, не даем. Заканчивается полугодие, а программа выполнена только на шестьдесят процентов.

Она снова замолчала. Он на секунду взглянул на нее и опустил взгляд на стол. Этот его взгляд и нетерпеливое движение подсказали ей: он боится, что она будет оправдываться...

— Денег у нас нет, — сказала Свиридова. Ей понравилось, что парторг не поморщился и не притворился сочувствующим. — Оборотные средства все вложены в разрезы и шахты. А золота, запроектированного планом, в этих разрезах и шахтах не оказалось. Хлеба у нас мало... И вообще припасы на исходе, а купить не на что...

Она отвернулась к окну и, задумчиво глядя на черные, ночные отблески стекол, тихонько похрустывала за спиною пальцами.

— Да. Не густо... Какие сейчас намерения ваши? — осторожно спросил Усольцев.

— Прежде всего мы должны добыть золото, — решительно сказала она. — Пока нет золота, мы не смеем думать ни о чем ином.

— Это, конечно, верно, — сказал он, не удовлетворенный ее ответом.

Она поняла и сказала:

— Надо брать золото с «Сухой». При этом надо взять его без замены артели. Я не могу пойти на замену. Во-первых, это не метод ликвидации саботажа и хищничества, а во-вторых... Щаплыгин тоже запьет, и золота мы не получим.

— Да, — сказал Усольцев, думая о продовольствии прииска, — хлеба, вы говорили, — сколько его еще у нас?

— Недели на две. Но с прочими продуктами совсем плохо.

— Надо спешить, — тихо сказал он.

— Да, — ответила она, не поняв его. — С чего, вы думаете, надо начать?

— С собрания коммунистов и старательского актива. Надо сказать им, что у нас ни денег, ни хлеба нет и что программа проваливается.

— И тогда они разбегутся, — сказала Свиридова, с беспокойством глядя на Усольцева.

— Я думаю: наоборот. Надо поставить их в положение хозяев. Они не убегут, нет. Мы будем успешно руководить старателями в том случае, если ничего не скроем от них... Наша партия никогда и ничего не скрывала от народа, и в этом ее сила, — добавил он тихо, убежденно.

— Да, вы правы, — сказала Свиридова и почему-то покраснела.

Она смущенно поправила волнистые густые волосы, смахнула соринку с жакета и, почувствовав пристальный взгляд Усольцева, смутилась еще больше. Она была очень хороша сейчас. Усольцев смотрел на нее не мигая. Потом спохватился, тоже почему-то сконфузился, поспешно поднялся и, глядя мимо Свиридовой, сказал:

— Завтра партсобрание. Вы подготовьтесь, как мы условились.

— Хорошо, — сказала Свиридова, уже смеющимися глазами провожая его. — Только проститься бы надо.

— Да, верно, — он остановился, неловко усмехаясь. — До свидания, товарищ директор.

— До свидания, товарищ парторг.

Торопясь уйти, он ударился плечом о косяк и с излишней осторожностью прикрыл за собой дверь.

«Поговорил!» — с досадой подумал Усольцев, поеживаясь от вечерней горной прохлады. Студеная сырость быстро проникла под френч и зябко охватила его. Ноги тоже стали зябнуть, словно он стоял на льду. «Вечная мерзлота», — вспомнил Усольцев. Он представил себе, что под ним мертвая земля, и вздрогнул.

День окончился. Но идти домой Усольцеву не хотелось. Прислушиваясь к ночным звукам в поселке, он вдруг с удивлением почувствовал, что твердая уверенность в себе, с которой начал он день, сменилась неясным беспокойством. Он почувствовал, что началось это не сейчас, что тревога нарастала постепенно и незаметно, начиная с какого-то ускользнувшего мгновения, и стал напряженно искать эту первоначальную причину тревоги, зная наверное, что, пока не найдет, не сможет ни о чем ином думать. И он начал быстро перебирать в памяти все впечатления и события последнего времени:

«Воронка? Чи-Фу? Свиридова? Несуразное бегство от нее? Это, конечно, досадно. Но нет, все это — не то. Но что же? Что же? — твердил Усольцев, с мучительным напряжением стараясь понять, откуда пришло это нарастающее беспокойство. — Надо не думать об этом, тогда скорее вспомнится... Мунга... «Надо брать золото с «Сухой»... «Сундук с золотом»... Жмаев! — внезапно вспыхнуло в памяти Усольцева. — «Плохо, паря... Придется укочевать отсюда...» Да, да, это, это! С какой безнадежностью сказал Жмаев эти слова! Вот, вот: «Укочевать». Потом: «Золота нет», «Отощали». Потом: «Хлеба и денег у нас нет». Это не жалоба. Это потеря перспективы, самое... неприятное».

И вот, как это всегда бывало с Усольцевым, едва он вспомнил о причине смутно точившего его беспокойства, оно сразу же исчезло, и Усольцев уже деловито стал думать о старателях, о золоте и Мунге. Он еще не знал, что он сделает и как сделает, но уже предчувствовал, что придется сломать немало препятствий.

От конторы он прошелся вниз, не без труда разыскал в группе избушек дом Данилы Жмаева и, отбиваясь ногою от наседавшей на него бурятской собаки, вошел в кухню.

Данила сидел за самоваром. Увидев парторга, он осторожно поставил блюдце с чаем на стол и поднялся с лавки навстречу гостю.

В комнате Данила казался еще крупнее. Был он широкоплеч и немного сутуловат, как и большинство шахтеров. Очень смуглый, черноглазый и в буйной шапке вьющихся волос, он сошел бы за цыгана, если бы не русский, короткий и мягко очерченный нос да круглые, румяные, с ямочками, щеки и массивный подбородок. Когда Данила улыбался, казалось — у него светились и улыбались одновременно и глаза, и зубы, и ямочки на щеках, и разлетистые брови.

Усольцева пригласили к столу. Данила, даже сидящий, все еще был высок и, очевидно, стеснялся этой своей массивности. Он смущенно застегнул воротник синей косоворотки.

— Как же она узнала-то про нас? — спросил он, приноравливаясь ухватиться за крохотную дужку чайной чашки. Но дужка эта была не по его руке; тогда он, украдкой взглянув на Усольцева, захватил чашку, как наперсток, большим и указательным пальцами и облегченно заулыбался.

— Кто узнала? — переспросил Усольцев, не показывая, что он видел неловкую возню с чашкой.

— Москва-то?

— Ну... как же: она получает, от нас золото, шлет нам деньги, товары, оборудование — как же ей нас не знать?

— Верно, — согласился Данила, с удовольствием, заметив, что Усольцев сказал про Мунгу «нам».

— Ты пей веселее, — угощал он Усольцева, легонько придвигая к нему чайник и кувшин с молоком и тем показывая, чтобы он уже сам распоряжался этими хрупкими и неудобными предметами.