Приглушенно звякали о гальки и совсем глухо бухали по мерзлому илу кайлы работающих. За пять суток, ни на минуту не прерывая жестокой работы, в скале едва пробили шестиметровую бесформенную дыру.

Только до входа в жмаевскую лаву оставалось еще одиннадцать метров. И еще неизвестно было, сколько завалено в самой шестидесятиметровой жмаевской лаве, тупиком своим ушедшей к речке. Усольцев нетерпеливо жевал сухие потрескавшиеся губы, сжимал до хруста кулаки и безжалостно торопил забойщиков скорее и скорее кайлить и кайлить.

К смене забойщиков подошли инженер и Свиридова. Наталья в резиновых ботах и широких кожаных шароварах, у самых щиколоток перехваченных застежкой, не без труда поднимая ноги, прошла к Усольцеву. Она сосредоточенно смотрела в проходку, на трубы и на шланг, свисавший на землю. Шесть метров за пять суток! Если так продолжать, то даже если кто-либо из жмаевской бригады еще живой, он помрет от голода и жажды прежде, чем до него докопаются. Так работать дальше невозможно. «Но что, если это гидравлическое предприятие Усольцева не удастся? Тогда взрывать? Сначала, по недосмотру, закопали людей обвалом, а потом подорвем их динамитом. Что думает Усольцев?..»

Она знала, что он мог думать. Он сказал бы, что надо бороться прежде всего за людей, за каждого человека, учить их и воспитывать. И тогда они добудут столько золота, создадут такие сокровища, которых мы не в состоянии даже представить себе.

К Свиридовой, пыхтя и присвистывая легкими, пораженными астмой, подошел Бондаренко. Он вытянул из-за пазухи непомерных размеров клетчатый платок и еще сильнее запыхтел, вытирая взмокшее румяное лицо и розовую, бритую голову.

Наталья Захаровна заметила в глазах главбуха плохо скрытое торжество.

— Получил, — шепнул он ей на ухо.

Свиридова облегченно вздохнула.

— Когда приехал?

— Часа два назад. Чаю выпил, сводки захватил — и сюда... Я этому Трейвасу все-таки подпоследок ввернул пару теплых слов, — торжествующе сказал главбух. — Сам провожал. Сводочка вот. Х-хорошо сегодня! С зимы не было такого дня. Сто девять процентов, дай бог не сглазить. Да этой, — наклоняясь к уху Свиридовой, зашептал он, — одной контрабанды посылка целая: семь кило двести граммов, как в аптеке... Бен-то японским шпиком оказался. От подлец, а?

— Ну что? — спросила Свиридова шагавшего от насоса Георгия Степановича.

— Вода нагрелась. Сейчас пускаем.

Усольцев оживленно оглянулся. Все было готово. Слесарь, стоявший у вентиля, щупал вздрагивающие трубы и вопросительно смотрел на главинжа. Трубы, наполняясь горячей водой, звонко щелкали.

Зверев плечом оттолкнулся от стойки, надел рукавицы и, подойдя, взял брандспойт.

— Кончай там! — крикнул техник, заглядывая в просечку.

Из проходки вышли забойщики. Они бросили кайлы и подошли к группе товарищей.

Стало еще тише. Наполненные и нагревшиеся трубы замолкли. Слышалось лишь хлюпающее дыхание насоса.

— Ну, в чем дело? — нетерпеливо спросила Свиридова.

Зверев подхватил брандспойт и, согнувшись, потащил шланг в проходку.

— Сто-ой! — неожиданно исступленно крикнул Усольцев.

Люди в изумлении оглянулись на него.

Побледневший Усольцев неподвижно стоял, напряженно прислушиваясь. И вдруг все одновременно услышали едва уловимые, глухие подземные удары.

— Э-э-эй! — оглушая онемевших людей, закричал Усольцев.

Равномерные приглушенные удары продолжались. Это могли быть только удары забойщиков, засыпанных обвалом.

— Живые!.. — бледнея от собственного крика, радостно завопил Матвей Сверкунов.

Разбуженные этим криком, люди бросились к проходке, закричали; кто-то хохотал. Сверкунов, привалившись к стойке, плакал.

По лицу Зверева катились слезы, он не замечал их. Из брандспойта вырвалась сильная струя. Зверев бросился к забою и направил ее в мерзлоту. Стремительная тонкая струйка горячей воды ударила в забой; галька, песок, ил, оттаивая, шурша по стенке, посыпались под ноги.

Усольцев вышел из проходки в коридор. Свиридова, сияющая, счастливая, схватила руку Усольцева но, взглянув на него, выпустила ее. Усольцев стоял бледный, закрыв глаза. Потом он молча повернулся и, спотыкаясь, как во сне, пошел навстречу Настеньке.

Он подошел к ней и обнял.

— Стучат, — сказал он. — Живые...

Она задрожала, бессильно повиснув на руках Усольцева.

13

Вечером следующего дня в кабинете директора собиралась приисковая коммунистическая организация. С минуты на минуту ожидали Свиридову и Усольцева, задержавшихся на «Сухой».

У открытого настежь окна, часто выглядывая на освещенную полосу улицы, сидел Залетин. Рядом с ним, сложив руки на высоком животе, то устраивалась, то вставала его жена Клавдия, собиравшаяся пойти на днях в больницу рожать. Они сдержанно разговаривали с десятником Черных, приехавшим на собрание из Багульни. Черных теребил подбитую сединою бороду, тяжело хмурился.

— Сколько уже прошло-то?

— Так... семь уже? — оглядываясь, переспросил Залетин Клавдию.

— Завтра в обед будет восемь суток.

— Двадцать восемь часов прошло уже, как стук услышали, — рассказывал Залетин. — Стучат кайлой, не переставая...

— Посменно, небось.

— Один! — в упор глядя на Черных округленными глазами, взволнованно сказал Залетин. — По стуку слышали: один кайлит. Свет у нас в забое погас. Ну, мы сидим в темноте-то... Тихо. А он там: тук... тук... тук...

— Данила! — воскликнул, сильно кулаком ударив себя по коленке, Черных. — Это Данила!..

— Он, — сказала Клавдия, — все так думают.

— Кричали, в железо били, — продолжал Залетин, — Василий Алексеевич из револьвера стрелял — нич-чего! Кайлит — и все.

— Уж не тронулся ли? — проговорила Клавдия, боязливо взглянув на мужа:

— Это Данила-то?

— А что ты думаешь?

— Н-ну! — сердито сказал Залетин, отмахиваясь рукой от жены.

— Какой человек, а? — восторженно сказал Черных. — Восемь суток!.. Вот это коммунист!

— А Настенька услышала... — дрогнув, сорвавшись на шепот, досказывал Залетин, — упала на колени к забою и... скребет мерзлоту-то... ногтями...

— Не надо, — прошептала Клавдия.

— Взорвать хотели! — глухо проговорил Черных и вдруг, опять вспыхнув, с силой грохнул кулаком по колену: — Живого человека! Немец, этот Зюк хотел взорвать! А? Это что же такое?

— И взорвали бы, кабы не Василий Алексеевич, — сказала Клавдия. — Усольцева благодарить надо. Он людей любит, а не золото.

Пришли Свиридова, Усольцев и Терентий Семенович.

Усольцев объявил повестку: собрание должно было обсудить сообщение Свиридовой о перспективах «Сухой». В президиум вошли Терентий Семенович и редактор газеты Кулагин.

Свиридова поднялась, оставив блокнот на столе. Она взглянула на выпачканные о шахтную лестницу руки и стала на память читать суммы уже произведенных затрат на «Сухую», стоимости поставленного на ней оборудования, предстоящих затрат по ликвидации последствий обвала и окончательному пуску шахты в эксплуатацию. Для этого требовалось еще не менее ста тысяч — сумма, не предусмотренная промфинпланом и для истощенной кассы прииска непомерно тяжелая.

Усольцев внимательно слушал. Еще вчера он опасался, что Свиридова не поймет его. Задуманные им мероприятия по механизации прииска требовали от Свиридовой смелой инициативы, железного упорства и бесстрашия перед начальством, так как у прииска ни денег, ни оборудования не было и планом ничего не предусматривалось. Свиридова может ответить, что она согласна с ним и что при составлении промфинплана на будущий год она обязательно предусмотрит все. Но вот такое-то согласие и будет, означать несогласие. Это будет значить, что Свиридова испугалась и предоставляет все дело доброй воле начальства. А пока все будет по-старому.

Но вчера сама Свиридова спросила Усольцева:

— Что вас смущает?

— Боюсь повторения обвала. Это было бы ужасно, — откровенно сказал он.

Они шли около мутной речки по старательской таратаечной дороге. Вокруг уныло пели комары. Виднелись притихшие копры шахт.