Интересно было слушать не только Анатолия Дмитриевича, а и близких ему единомышленников. Я иногда уставал от умных разговоров, и было желание отстраниться и пойти прогуляться по окрестностям, по лесу побродить или в поле. Походить по разнотравью, помечтать. У меня в душе музыка возникает, когда нагуляюсь, обретаю легкость и уже не замечаю, куда иду и где нахожусь. И после прогулок на просторе возвращался к себе одухотворенным, с душою нараспашку. Находил компанию, друзей Знаменского, и делился с ними своими ощущениями. От меня не отгораживались, но все равно чувствовал я себя поначалу неловко, порою выглядел белой вороной, и построжавший Анатолий Дмитриевич, узрев, что я склонен к уединению, стал присматривать за мною, старался удержать, не давал чураться компаний, отговаривал от чрезмерного романтизма и мечтательности. Между прочим, в нашем кругу был некий Курдаков Евгений Васильевич, новгородский поэт, который в чем‑то был близок мне по духу. Удивительное у него отношение к природе, и пишет талантливо, часто печатается в «Нашем современнике». Его романсовый стиль завораживал меня и друзей Анатолия Дмитриевича, когда он читал новые стихи. Он говорил Знаменскому: «:..Надоела эта громогласная публицистика, корявая лозунговая «гражданственность» изданий. Хочется доброго, тихого, кроткого, простого чувства, сердечного слова; музыки хочется и, не побоюсь этого слова, хочется сентиментальности, что считается вообще почему‑то предосудительным. И вот некоторые черты тоски по этой забываемой музыке тихих и простых чувств, может быть, и придают моим последним стихам романсовый колорит, которого я нисколько не стесняюсь. Грусть, сентиментальность — очень русские качества, это разновидность жалости, всесочувствия, сострадания. Так что возврат к романсу или хотя бы к его колориту — это не просто милое ретро…».

Анатолий Дмитриевич помолчал и кивком головы, не возражая, одобрил высказывания Евгения Курдакова, который не только поэт, а еще и флорист. Он собиратель корней, пней, любит бродить по пустырям, по стройкам, траншеям и ямам. С большой хозяйственной сумкой и старой ножовкой ищет материал. Делает трости, трубки, бусы, шкатулки, пепельницы, вазы, лотки, кулоны, сувениры, работая теслом.

Не менее интересными были другие единомышленники Анатолия Дмитриевича: тот же Борис Сиротин, самарский поэт; известная Татьяна Глушкова, или руководитель кировской писательской организации, обаятельный Владимир Арсентьевич Ситников… Разные личности, но яркие и глубокомыслящие, неравнодушные к тому, что творится в России; умеющие искренне сопереживать и быть по — человечески простыми, добрыми; обладающие высокой культурой морали и нравственности. И как я благодарен Знаменскому, что он свел меня с этими талантливыми, чистыми людьми; и спасибо ему, что не забывал обо мне ни одного дня, обязательно находил, где бы я ни оказывался, и приглашал к общению с его друзьями.

Из Москвы в Переделкино, помню, нагрянули издательские работники, привезли Знаменскому корректуру вычитывать. И Знаменский постучался ко мне в номер, позвал к себе, представил москвичам. Посидели, поговорили о жгучих проблемах…

К Анатолию Дмитриевичу многие отдыхающие тянулись, признавая в нем достойного духовного лидера. Он объединял не только единомышленников, а и всех честных, порядочных оппонентов, с которыми приходилось спорить, что‑то доказывать. И потому было шумно, весело, тревожно, и… неспокойно, ибо Знаменский всем напоминал, что ждет каждого из нас, если будем пассивничать. И какое оживление! Знаменский и мне не давал расслабиться. Выслушивая мнения несогласных с его суждениями оппонентов, он нередко незаметно подмигивал мне, мол, давай, Геннадий, подсоби и не молчи, не тушуйся, скажи что‑нибудь; и приходилось вставлять словечко, реплику.

Устав от шумного общения с отдыхающими, я отправлялся на станцию, пил пиво и с каким‑то радостным ощущением смотрел на проносившиеся электрички. А однажды ударила блажь, решил пообщаться с библиотекаршей, симпатичной молодицей: почему бы и не повольничать! Но дело вовсе не в ухаживании, а в том, что меня неожиданно увлек Писемский, дореволюционный писатель: известный, но не так, к примеру, как Гоголь и Достоевский. Давным-давно, в юности, я читал одну из его забавных вещиц, повесть «Комик». Помню, хохотал — так рассмешил меня неуклюжий персонаж, ярко изображенный Писемским. И вдруг захотелось еще разочек перелистать ту самую повесть. Но когда я прочитал «Комика», то того впечатления, какое я испытал в молодости, повесть Писемского, к сожалению, не произвела. Автор показался мне скучным своим громоздким повествованием и старомодным витиеватым мужичьим языком, короче, я пережил разочарование, едва одолел книгу. Книгу я вернул, и тут мое внимание привлекла библиотекарша. Было мне, например, непонятно, как ей удается совмещать две совершенно несовместимые должности — библиотекаря и в ночные часы работать в баре, где посетителями в основном являлись не столько отдыхающие писатели, сколько заезжие бизнесмены и денежные кавказцы. Что же важнее для нее — духовная сторона ее деятельности, имеется в виду книги, которые она выдает отдыхающим, или ей интереснее торговать вином и пивом, обогащаясь при этом?

Я попытался было после завтрака прошмыгнуть по лестнице, ведущей к библиотеке, как меня окриком остановил Знаменский:

— Ты куда это, Пошагаев?! Слушай, подходи к нашей беседке, там собираются ребята, я прочту отрывок о Миронове! Новая глава, жаль, не вошла в книгу…

Ну как не пойти, это же интересно! Ладно, в следующий раз схожу в библиотеку… Очевидно, Анатолий Дмитриевич не переставал отыскивать малоизвестные архивные материалы о Гражданской войне и очень сожалел, конечно, что эти дополнения не вошли в роман — хронику «Красные дни».

Но что интересно: только я настроюсь в библиотеку, и тут появляется Знаменский на моем пути; будто выслеживал меня:

— Стоп! Ты куда это опять направляешься, Геннадий?!

— В библиотеку…

Анатолий Дмитриевич взмахом руки заворачивал:

— После сходишь, успеешь. Ребята наши на аллее, айда послушаем Сиротина Бориса. Новую поэму будет читать.

А после ткнусь в библиотеку — она закрытая, куда‑то отлучилась симпатичная фея. Так и охладел к ней.

Дни отдыха были на исходе. У Анатолия Дмитриевича путевка заканчивалась на неделю раньше. Помню, как мы всей компанией провожали его на электричку. Денек выдался ясный, лесной воздух был чист, прохладен, чувствовалось приближение осени… Должен сознаться, что все эти переделкинские дни были насыщены впечатлениями от общения с Анатолием Дмитриевичем, а также полезными и небезынтересными разговорами, и вдруг как‑то пусто стало без нашего лидера. Я словно бы осиротел, привык уже к тому, что он дисциплинировал и чему‑то учил меня, подсказывал, помогая тем самым образовываться. Оставшись без доброго и строгого наставника, вернувшись к себе в номер, я закрылся на ключ. Работа не шла, не писалось, но я, злясь на себя, приучался к усидчивости и жертвенности. Лишь к концу дня возникло желание заниматься рукописью, и я с какой‑то радостью окунулся в черновые наброски, с головой погрузился в работу.

Незаметно разъехались мои знакомые, друзья Анатолия Дмитриевича, и скучно, необычайно тихо, неуютно сделалось на территории Дома творчества, лишь собаки громадные носились кучами вокруг корпуса, не зная, кого бы облаять, и не было уже той компании, душой которой был Знаменский, которому я был благодарен, что не давал мне расслабиться — «Да святится Имя Его!».

Петр Придиус

СУДЬБА КАЗАКА — ЛЕТОПИСЦА

Трудно, даже трагично сложилась судьба этого незаурядного человека. В предвоенном 40–м он, десятиклассник — отличник, был арестован по доносу и сослан с родного Дона на Крайний Север на целых 18 лет. Работал чернорабочим, строителем, десятником, нормировщиком, газетчиком… Стал писателем. Без окончания вуза, но был энциклопедически образованным. За полвека литературной деятельности издал сорок книг: в прозе, стихах, в статьях не только по проблемам литературы. И все — как верстовые столбы, как вехи неповторимой эпохи. Всесоюзное признание получили его повести и рассказы «Прометей № 319», «Кубанка с красным верхом», «Донская альтернатива», «Не белы снега», «Безымянные высоты», «Песнь песней», «Обратный адрес» и, особенно, дилогия «Красные дни», которую автор именовал своей «книгой — судьбой», и на которую ушло более пятнадцати лет.