Именно против этого обожествления Ленина и выступает Гроссман: последние главы романа посвящены развенчанию вождя. Писатель без обиняков объявляет Ленина диктатором, душителем свободы, задушившим всю некоммунистическую прессу, «ликвидировавшим все революционные партии, кроме одной, казавшейся ему самой революционной, ликвидировавшим Учредительное Собрание, представительствовавшее от всех классов и партий послереволюционной России». Дело здесь не в характере Ленина, ненависть и нетерпимость были свойственны в той или иной мере всем революционерам. Но это были не их личные черты, не черты их характера, а черты, глубоко коренящиеся в самой природе революционного насилия, черты, присущие, если можно так сказать, самой психологии революции.
«Сердца этих людей, заливших землю большой кровью, так много и страстно ненавидевших, были детски беззлобны, это были сердца фанатиков, быть может, безумцев. Они ненавидели ради любви». Но диалектика ненависти-любви, свободы-нетерпимости привела к тому, что то, что казалось главным — цель, идеальное общество, — оказалось вдруг поглощенным второстепенным — насильственными средствами, бесчеловечной нетерпимостью на пути следования к идеалу. «Государство, казавшееся средством, оказалось целью. Люди, создавшие это государство, думали, что оно средство осуществления их идеалов. А оказалось, что их мечты, идеалы были средством великого грозного государства. Государство из слуги обратилось в угрюмого самодержца». И великие сталинские стройки коммунизма, на которых легли костьми множество заключенных, оказались нужны не людям, не народу, а страшному молоху-государству.
Гроссман подходит к главному вопросу: был ли массовый террор необходимым и закономерным следствием советской системы, созданной Лениным, или же он был «бессмысленным проявлением бесконтрольной и безграничной власти, которой обладал жестокий человек». Писатель отвечает: массовый террор, пролитая кровь были необходимы диктатуре, новому государству, насильственная противоестественная тоталитарная система могла удержаться только с помощью постоянного подавления недовольства населения, с помощью массового террора и погашения любого проявления свободы. «Без этой крови государство бы не выжило. Ведь эту кровь пролила несвобода, чтобы преодолеть свободу».
Гроссман закончил свой роман в октябре 1960 г. и отдал рукопись в журнал «Знамя». Там, на заседании редколлегии, в котором участвовали и руководители Союза писателей, роман отвергли «как вещь политически враждебную», о чем было доложено в ЦК КПСС. Автор был предупрежден, что должен «изъять из обращения экземпляры рукописи своего романа и принять все меры к тому, чтобы рукопись не попала во вражеские руки». В феврале 1961 г. к нему явились с ордером на обыск и забрали все остальные экземпляры рукописи, черновики, даже подготовительные материалы — все это затем бесследно исчезло, видимо, было уничтожено. Гроссман обратился с письмом к Хрущеву, требуя, чтобы ему вернули рукопись: «Эта книга мне так же дорога, как отцу дороги его честные дети. Отнять у меня книгу — это то же, что отнять у отца его детище… Нет смысла, нет правды в нынешнем положении, — в моей физической свободе, когда книга, которой я отдал жизнь, находится в тюрьме, — ведь я ее написал, ведь я не отрекаюсь от нее». Через несколько месяцев его принял М. Суслов, он подтвердил, что и речи не может быть о возвращении рукописи автору и публикации романа. Гроссману приклеили ярлык «внутренний эмигрант». Его отказывались печатать.
Через несколько лет после смерти Гроссмана поэт С. Липкин с помощью писателя В. Войновича и академика А. Сахарова переправил за рубеж фотопленку хранившейся у него рукописи. «Жизнь и судьба» вышла в 1980 г. в Лозанне (Швейцария). На родине «Жизнь и судьба» была опубликована в журнале «Октябрь» только в 1988 г. и тогда же вышла отдельной книгой.
Особенно популярна в самиздате была повесть Гроссмана «Все течет», опубликованная в ФРГ в 1970 г., — история советского «лагерника» с 30-летним стажем, размышляющего над вечной исторической проблемой опошления и извращения «духа» при его попытке стать «действием», превращения мечтаний о свободе при их реальном осуществлении — в еще больший гнет несвободы, поднимая при этом вопрос о специфическом характере русского сознания и русской истории.
Этой повестью автор завершал свой эпос о большой войне и о судьбах человеческих в условиях тоталитаризма советского образца. Надо было договорить невысказанное. Для этого Гроссману понадобилось сто страниц текста, которые отняли у него целых восемь лет труда — с 1955 до 1963 г. Гроссман-писатель сказал немало «запрещенных слов». Что касается отношения сталинизма и ленинизма, то для Гроссмана здесь не было вопроса. Сталин довершил то, что начал Ленин, подняв над Россией «ленинское знамя». Более того, национал-социализм у Гроссмана трактуется как «сиамский близнец» русского коммунизма. Анализ того, что произошло с русским коммунизмом, Гроссман завершает решительным отрицанием возможности коммунизма как такового. Его главный аргумент — несовместимость коммунизма (или сталинского «казарменного социализма») и свободы. Гроссман не соглашается с Энгельсом, который считал, что свобода — это осознанная необходимость. Все как раз наоборот: свобода — это преодоленная необходимость, это возможность человека отрицать заданные, навязанные обстоятельства. Свобода у него — это что-то даже большее, чем «права человека»: это синоним жизни. Это кислород, без которого жйзнь невозможна. И пока живет человек, он будет нуждаться в этом кислороде, самим своим существованием сопротивляясь неволе. Он никогда не откажется от свободы, и в этом Гроссман видел исторический приговор коммунизму как утопии, которая нуждалась в насилии.
Особую роль играл «Новый мир» Александра Твардовского, ставшего с лета 1958 г. его главным редактором. На рубеже 1950—60-х гг. журнал превратился в ведущий орган демократического обновления общества.
Но уже с 1956 г. это был журнал, смело публикующий произведения, где звучало новое и честное слово. В августе 1956 г. в журнале «Новый мир» начал публиковаться роман Владимира Дудинцева «Не хлебом единым». Первоначально он получил высокие оценки в общественной мысли и критике. Но вскоре в адрес Дудинцева стала нарастать волна обвинений в безыдейности. В мае 1957 г. в ЦК КПСС состоялась встреча руководителей партии и государства с участниками правления СП СССР. Хрущев подверг резкой критике роман Дудинцева и сборник «Литературная Москва».
«Новый мир» стал центром притяжения нонконформистских литераторов. Один за другим журнал публикует романы и повести, в которых красной нитью проходила критика советской действительности. «Хрущевский период нашей общественной истории, — пишет критик Владимир Лакшин, — ознаменован прерванным на полпути порывом к демократии, к отказу от преступлений и доги сталинщины. «Новый мир» Твардовского был одним из передовых форпостов интеллигенции, поддержавшей Хрущева в его, пусть не всегда последовательных попытках реформации государственного социализма в сторону демократии»[230].
В 1962 г. появился роман Юрия Бондарева «Тишина» о судьбе ветерана-фронтовика, вступившего в соприкосновение с советской машиной террора. В том же журнале были напечатаны и мемуары Эренбурга, в которых он старался восстановить подлинную историю русской литературы. В этих же мемуарах он пытался найти оправдание пройденному пути и действиям самого Сталина.
Но, пожалуй, высшим достижением «Нового мира» в те годы было опубликование в 1962 г. повести Солженицына «Один день Ивана Денисовича». Эта книга об одном дне советского заключенного, написанная бывшим заключенным, стала как бы вехой не только в истории отечественной литературы, но и в истории России. Главный редактор «Нового мира» Твардовский представил Солженицына читающей России. Выход в свет «Одного дня Ивана Денисовича» вызвал ликование среди нонконформистских слоев общества и взрыв ненависти среди сталинистов. Затем в «Новом мире» появились рассказы Солженицына «Случай на станции Кречетовка», «Матренин двор», «Для пользы дела». Однако попытки Солженицына опубликовать романы «Раковый корпус» и «В круге первом» натолкнулись на сопротивление номенклатуры, мобилизовавшей для борьбы с «неудобным» писателем всю объединенную мощь партии, государства и советского мещанства. Оба романа, как и все последующие произведения Солженицына, были опубликованы лишь за рубежом[231]. В Советском Союзе все они ходили в самиздате.