Историческим событием стал роман Бориса Пастернака «Доктор Живаго», над которым автор работал с конца 1945 г. После долгих десятилетий молчания, когда русская литература фактически прекратила свое существование и сводилась лишь к скучным, казенным иллюстрациям партийных резолюций, вдруг раздался смелый голос. В одной книге и в одной человеческой жизни оказались совмещены разные и непохожие миры: старая Россия, Москва просторных интеллигентских домов с их хлебосольством, размахом, широтой, крепким здоровым бытом, основанным на веками освященных традициях, — и нынешняя советская Россия с «жилплощадью», трудовыми книжками, очередями в магазинах, проработками на собраниях и резолюциями, подозрительностью и страхом, жизнь с совсем иными масштабами и формами человеческого общежития[226].

Логика революции, говорит Пастернак, с ее насилием и нетерпимостью, к сожалению, ведет, как правило, совсем не к тому, чего хотели достичь. Подобно тому как человек не есть лишь физико-химический агрегат, так и жизнь общества человеческого не есть лишь производственные отношения и борьба классов. Упрощение жизни, ее примитивизация, стремление переделать ее по заранее составленным схемам ведет лишь к насилию над жизнью, за что она мстит своим тиранам, обманывая их надежды и приводя их к неожиданным жутким результатам. «Переделка жизни! Так могут рассуждать люди, хотя, может быть, и видавшие виды, но ни разу не узнавшие жизни, не почувствовавшие ее духа, души ее. Для них существование — это комок грубого, не облагороженного их прикосновением материала, нуждающегося в их обработке. А материалом, веществом, жизнь никогда не бывает. Она сама, если хотите знать, непрерывно себя обновляющее, вечно себя перерабатывающее начало, она сама вечно себя переделывает и претворяет, она сама куда выше наших с вами тупоумных теорий».

Восторгом перед жизнью, ее тайнами и красотой, ее непостижимой сложностью и гармонией исполнен весь роман. Это как бы поэтический гимн жизни. «Историю никто не делает, ее не видно, как нельзя увидеть, как трава растет, — говорит нам Живаго. — Войны, революции, цари, Робеспьеры — это ее органические возбудители, ее бродильные дрожжи. Революции производят люди действенные, односторонние фанатики, гении самоограничения. Они в несколько часов или дней опрокидывают старый порядок. Перевороты длятся недели, много — годы, а потом десятилетиями, веками поклоняются духу ограниченности, приведшей к перевороту…». И как горький итог глубоких размышлений над нашей русской историей звучат слова доктора Живаго: «Я был настроен очень революционно, а теперь думаю, что насильственностью ничего не возьмешь. К добру надо привлекать добром»[227].

Судьба этого «независимого и заведомо неподцензурного» (С. Волков) произведения и самого Пастернака оказалась трагичной. 23 октября 1958 г. ему присуждена Нобелевская премия, а уже 25 октября «Литературная газета» разразилась большой редакционной статьей «Провокационная вылазка международной реакции». Советская пресса обрушила на писателя поток ругательств, но даже не попыталась провести серьезный анализ романа и показать, в чем именно Пастернак неправ.

Аргументы сводились к следующему: Пастернак дал «в руки агентов холодной войны литературный материал антисоветского, антинародного свойства»; «Пастернак в своем романе откровенно ненавидит русский народ», «в нашей социалистической стране, охваченной пафосом строительства светлого коммунистического общества, он — сорняк»; «роман «Доктор Живаго», вокруг которого поднята пропагандистская возня, обнаруживает только непомерное самомнение автора при нищете мысли, является воплем перепуганного обывателя»; «место Пастернака на свалке».

Секретарь ЦК ВЛКСМ В. Семичастный, выступая на многолюдном собрании, назвал Пастернака свиньей, на таком же уровне проходили и выступления советских писателей во время обсуждения романа Пастернака в Союзе советских писателей: «герои этого романа прямо и беззастенчиво проповедуют философию предательства»; «роман является апологией предательства»; «Пастернак окончательно разоблачил себя как враг своего народа и литературы»; «должна быть проведена очистительная работа, все мы должны понять, на какую грань нас может завести сочувствие к эстетическим ценностям, если это сочувствие идет за счет зачеркивания марксистского подхода»; «роман о докторе Живаго — плевок в наш народ»; произнести имя Пастернака — «это то же самое, что неприличный звук в обществе». Подобные аргументы противников, пожалуй, красноречивее любой защиты говорят, на чьей стороне правда[228].

31 октября состоялось общемосковское собрание писателей. Открывая его, один из «вождей» писателей, Сергей Смирнов говорил:

Не менее важным культурным событием был и роман Василия Гроссмана «Жизнь и судьба» (1955–1963). Когда Гроссман писал его, многие еще пытались осмыслить сталинизм как самостоятельное явление, особый период, связанный с личностью Сталина, отрывая его от предшествовавшего ленинского периода. Интеллигенция осуждала Сталина, но стремилась спасти Ленина, отделяла его от сталинских преступлений.

Ветеран партии из Ленинграда Д. Лазуркина, выступая в 1961 г. на XXII съезде партии в поддержку предложения убрать мумию Сталина из Мавзолея, говорила:

— Я считаю, что нашему прекрасному Владимиру Ильичу, самому человечному человеку, нельзя быть рядом с тем, кто хотя и имел заслуги в прошлом, до 1934 года, но рядом с Лениным быть не может. Я всегда в сердце ношу Ильича. Вчера я советовалась с Ильичем, будто бы он передо мной как живой стоял и сказал: «Мне неприятно быть рядом со Сталиным, который столько бед принес партии»[229].